Радий Погодин - Я догоню вас на небесах (сборник) Страница 12

Я познакомился с Писателем Пе в канцелярии полевого госпиталя на Украине. Нас выписали в одной команде, и направление мы получили в одну часть.

Писатель Пе был в белом полушубке — такой он получил подарок от дружка-однопалатника, штабного писаря, раненного в голову. «Пойдешь на фронт — продашь», — сказал дружок.

Но мы, нас было пятеро, продать не разрешили. По дороге в часть мы обменивали полушубок на самогон и под видом патруля отбирали его: двое обменивали — трое отбирали.

— Жулье, — говорило нам население без особого горя.

— И вы жулье, — говорили мы населению без особого раскаяния. — Гоните из гнилой свеклы сивуху-отраву, вымениваете на нее у солдат обмундирование. Солдат, конечно, в бой идет, ему все трын-трава. Но в бою он мерзнет и промахивается! Отсюда вывод!

В тот вечер мы были честные, как херувимы. Мы отдали хозяйке последнюю банку сгущенки — ребятишкам полакомиться, — она наварила нам картошки и постным маслом намаслила.

Прибежала соседка — старуха на соломенных ногах.

— Ой Галина… У тебя, Галина, бачу, солдатики, а нет ли фершала? Чернуха моя разродиться не может, уж так страдает, так плачет, она же молодая, первотелок.

Не сговариваясь, мы уставились на Писателя Пе, уж больно правдивое — христианское — было у него лицо и полушубок белый.

Старухе мы объяснили, что Пе еще не совсем фельдшер — пусть знает, — но студент медицины, отличник по всем предметам, а по родильному делу у него оценка восемь с плюсом.

Писатель Пе встал из-за стола и вышел. Старуха на соломенных ногах за ним выскочила.

Когда он принес литр самогона, с нами случился шок. От изумления. Гипсово-бледный Пе обливал нас фосфорическим презрением, он тоже был в шоке. Все выпили противошоковую дозу, даже хозяйка. Писатель Пе поел, мы ему картошки оставили — все честь по чести, и я спросил у него:

— Ты что, действительно принимал теленка?

— Сомневаюсь… Помню, наорал на хозяйку, почему теплой воды мало, где полотенце, мыло, ножницы, зажимы? А тут корова эта, Чернуха, и говорит нам: «Нельзя ли, милые, потише?» — и очень легко разрешилась. Остальное старуха сделала сама, да так проворно! И все бормотала, как молитву: «Спасибо, фершал золотой».

Я уже говорил — в молодости Писатель Пе был смелым человеком. Сейчас он беспокоен. Бегает на собрания по демократизации и выработке решений. Его девиз: «Собрания против катастроф». Дело в том, что в катастрофах обязательно погибают его родственники: один-два…

Он позвонил мне, что идет.

И вот заходит… В новом костюме светлом и новом галстуке сиреневом, ближе к синему.

— Мама мне говорила, что человеку моего возраста и моего рода занятий нужно красиво одеваться. Тогда мне было тридцать лет. Ее золотые слова попали на благодатную почву и дали всходы.

— Через тридцать два года.

— А это неважно. Дай выпить.

Рюмка у меня приготовлена — сверкает хрусталем на блюдце с золотой каемочкой. И ломтик огурца.

— На.

Он огурец схрустел, а рюмку отодвинул.

— Недавно выступал в библиотеке. Вместе с двумя афганцами. Рассказывал, как книжки пишут. Они рассказывали, как воевали. И вот на вопрос: «К чему прежде всего вам пришлось пересмотреть отношение там, в Афганистане?» — они ответили: «К комсомолу и к ветеранам войны». Кстати, ты замечал, по телевидению или по радио — все ветераны сейчас разведчики. Пехоты нету. Выступает какой-нибудь козел и говорит: «Я был разведчиком. Языков хватал. Семьдесят языков схватил». А может, сто?.. «Сто!» А зачем? Куда ему столько?

— Солить. Но ты ведь тоже привираешь.

— Вру… А ты не язви. Если бы не моя глупость, я бы сейчас генералом был, может даже маршалом. Сидел бы верхом на белом жеребце…

По призыву Писателя Пе определили в пехотное училище в Уфе. Он даже поучился немного, потом пошел в медчасть и говорит:

— Док-к-ктор, я к-курс-сан-нт з-з-заик-ка. Ха-ха!

На этом его «Ха-ха!» в медчасть вошел начальник училища — генерал. Спросил с любопытством:

— Ты сумасшедший?

— З-з-заик-ка! — выкрикнул Писатель Пе.

— Списать в маршевую роту.

После первого боя Писателя Пе отнесли в госпиталь с разорванной брюшиной. А там хирургом доктор из училища. Писатель Пе обрадовался ему, как брату.

— Доктор! — кричит. — Гад буду, и вы тоже!

— Естественно. Пришел и говорю: «Т-т-тов-варищ г-генерал…» И генерал командует: «С-с-с-пис-сать!»

Умная читательница из дискуссии в «Литгазете» скажет: «Анекдот». А вот и нет — все правда, чистая, как дистиллят из слез девы Марии.

— Ты дашь мне выпить? — сказал Писатель Пе. — Жадность в тебе разрослась.

— Перед тобой рюмка.

— Этого я не пью. Я пиво полюбил. Как у тебя с давлением?

— Сто тридцать на семьдесят.

— Как у космонавта. Твоя жадность происходит именно отсюда. Все себе захапал, даже хорошее давление.

Писатель Пе не пьет. Про выпивку он говорит, чтобы уязвить меня. Я пил, пил крепко — можно сказать, по-черному. Ко мне это пришло лет в тридцать пять, накатило откуда-то из генетического мрака. Писатель Пе, конечно, уверен, что своим подкалыванием он помогает мне держаться. Но ведь, может быть, и помогает…

— У тебя глаза такие же ненормальные, как, помнишь, мы сопровождали генерала. Что-то я думаю о генералах…

— А я о брате…

Писатель Пе скорчился еще сильнее, подтянул колено к оскаленным зубам. Он никогда не говорил о Чернобыле и редко об Афганистане. Он считал, что именно Афганистан подтолкнул и перестройку и новое политическое мышление.

— Не бойся дня, — сказал он мне. — Дотянем до двухтысячного года и жахнем по стакану. И выкурим по сигарете. И споем. У нас, старик, есть два момента для гордости: Победа и Гагарин. Больше нету. Это надо понимать. Но это немало. Как думаешь, в двухтысячном году будет хорошая закуска?

— Наверно, будет, — сказал я. — Рольмопс…

Раньше командир корпуса приезжал в бригады на «виллисе» или на «додже» — с ним транспортер корпусной разведки. Теперь же, под конец войны, он почему-то пожелал ездить с эскортом. Потребовал для боевого охранения самоходку, бронетранспортер со счетверенным зенитным пулеметом, и нас — на связь, а если что — и на отбитие десанта. Нас он помнил еще с Варшавы.

Вот двигаемся мы. Хороший вечер. На западе слепящее небо. Лес черный. И прямо на нас низко от круглого солнца налетел — как будто снялась с верхушек сосен черная птица — бомбардировщик. Самоходка, уж как она смогла так пушку задрать, ухнула по самолету. Зенитчики забарабанили. А мы — нет. Мы шли последними, и мы успели разобрать, что самолет — «ТУ-2».

Он прокатил над нами. Проволок дымный хвост куда-то в темные поля. Мы некоторое время стояли, оглушенные моторами, пушкой, пулеметами и неожиданностью ситуации. Генерал что-то размыслил — послал нас в штаб армии с пакетом.

Их мы встретили километрах в десяти от линии фронта. Трое стояли на обочине, четвертый лежал на плащ-палатке с поджатыми к подбородку коленями. У всех ордена на груди — мы орденов своих не носили.

Попросили подвезти их к госпиталю или медсанбату. Двое молчали, все поправляли раненому то волосы, то неудобно упавшую руку. Третий, старший лейтенант, страшно ругался. Говорил, что за своего командира он хоть пять генералов куда-то там засунет. И все допытывал, как фамилия нашего командира корпуса. «Ишь, разъезжает. Ну прямо царь! Самоходка, зенитчики, разведчики. Не хватает передвижного борделя. Где это видано, чтобы паршивая самоходка сбила бомбардировщик?»

Он все бранился, и приставал к моему экипажу, и обещал что-то нам показать ужасное, потому что мы, как ему сейчас точно известно, стреляли тоже.

Мне он сказал:

— Чего уставился? Летчиков не видал?

Тогда Писатель Пе сказал:

— Может быть, вынем господина пилота из машины? Он своими криками раненому дыхание затрудняет. — По голосу мы поняли, что Писатель Пе побледнел, а когда он бледнел, он становился опасным.

— Пусть кричит, — сказал я. — Может, господин пилот действительно считает, что на войне он самый главный.

Старший лейтенант не привык к такому вольному с ним обращению со стороны солдат — ну, он был очень гордый. Он прошептал громко, как бы решившись на все:

— А кто же, сявка? Ну скажи.

— Пехота, — ответил я ему спокойно. — Именно пехота. — Я расстегнул раненому капитану пуговицу на воротнике. Старший лейтенант взвизгнул:

— Не трожь командира! — Очень нервный был старший лейтенант или сильно обескураженный. Наверное, он был везунчиком, и это падение было его первым падением — все ордена да ордена, а мордой в кочку?

Ребята вскочили. Егор взял старшего лейтенанта за пуговицу. Паша Сливуха вынул у него из кобуры наган. Вскочили и молчаливые двое: штурман и стрелок-радист. Лучше бы сидели. Вскочив, они тут же лишились пистолетов.