Николай Наумов - Полковник Горин Страница 12

Умеющая почти всегда безошибочно узнавать состояние больного по выражению глаз, цвету кожи, едва уловимым его движениям, она поняла — сын наказан отцом — и перевела настороженно-пытливый взгляд на мужа. Михаил улыбнулся, но в его глазах виделась вина. Почему? Наказал сына и стало жаль? Нет, в таких случаях он бывал иным, веселым и одновременно недоумевающим: вот, с тысячами справляюсь, а сына одного не могу взять в руки. Служебные неприятности он тоже переживает не так, замкнуто, стараясь не беспокоить ими семью. Что же? Опять услышал «Грезы» или встретил ее? Если изменился из-за этого, выходит, Лариса Константиновна для него была не только учительницей.

Стремясь скрыть от мужа охватившую ее тревогу, наклонилась к сыну:

— Что произошло, Тимур?

Тимур искоса взглянул на отца.

— С моей помощью разжаловал себя в рядовые, — ответил за него Михаил Сергеевич. — Начал покрикивать на товарищей.

— Как же так можно? Ты когда-нибудь слышал, чтобы папа кричал на подчиненных? — Слова прятали, приглушали тревогу, и Мила спросила еще: — Сколько же будешь ходить в солдатах?

— Две недели, — неохотно ответил Тимур и боком, все еще хмурясь, пошел в ванную.

На ходу отстегивая галстук, Михаил Сергеевич направился в спальню. Как всегда. Лишь забыл поцеловать ее. Или не смог?

Возникшее беспокойство вызвало в памяти давние встречи. Первая произошла у землянки начальника штаба полка, куда подошла и она, чтобы сделать перевязку раненому. Михаил спросил ее, как пройти к командиру полка. Спросил просто, без той навязчивости во взгляде, с которой обычно смотрели на сестер истосковавшиеся по женскому вниманию фронтовики. Может быть, потому что после госпиталя был прозрачен, как опасно переболевший ребенок. А вечером появился в тылу полка, где пополнялся его батальон. Заглянул в санроту. Подсел к девушкам, игравшим в фанты. Когда пришла его очередь «откупаться», без отнекиваний стал читать поэму Симонова «Сын артиллериста». Сначала чувствовал себя немного стеснительно, а вскоре сам всем стал казаться тем милым парнишкой, который без матери рос при казарме один, наравне с красноармейцами учился скакать на коне и который только что вернулся из госпиталя, куда попал после того, как вызвал огонь на себя.

Потом были танцы. Он пригласил ее. Вел умело, уверенно и как-то по-товарищески просто. И все время говорил, говорил. Интересно. Даже забылось, что на передовой ждет Тимур. Узнает об ухаживании нового комбата — будет неделю кипеть от ревности.

Тимур прискакал на следующий день. Упрекал, кричал, едва успокоился, а когда началось наступление, Михаил помог ему, и они подружились. Только в санроту «сын артиллериста» уже не приходил. Зашел лишь в Кенигсберге, после гибели Тимура. Не утешал, у него было свое большое горе, — почти весь батальон погиб, штурмуя форт. Потом зашел еще раза три. Кажется, собирался сказать о чем-то, волновавшем его, но так и не решился. Будто Тимур был еще жив и мог обидеться…

Вскоре с дивизией он уехал на Дальний Восток, она — домой. Встретились только через пять лет, когда он, закончив академию, снова уезжал на восток. Разыскал, приехал, а увидел ее, подурневшую, с дочерью, в растерялся. Казалось, поговорит, уйдет и больше не придет. Нет, не уехал. Может, потому, что Галя сразу назвала его отцом, похвалилась девочкам — у меня тоже теперь есть папа. Под конец отпуска, в чем-то пересилив себя, сделал предложение. И потянулась благополучная, но не очень радостная жизнь. Долгие три года был предупредительным, заботливым, ни разу ни за что не упрекнул, ни в чем не отказал. И все же был далеким, почти чужим. Теперь ей, кажется, открылась истинная причина его безрадостной задумчивости в те, далекие теперь, годы — приехал к ней за спасением от неудачной любви.

Не обида, естественная при таком воспоминании, охватила Милу, а что-то такое, что она и сама не сразу могла определить.

В душе Милы смешались и боль, и страх, и незлобивый упрек: «Зачем же?» Она не смогла произнести его даже про себя, как много лет назад не смогла сказать о нем Михаилу, испугавшись самой мысли, что он догадается о возникшем у нее сомнении и возьмет свое предложение назад. С дочерью, без мужа ей столько пришлось тогда пролить слез, что она готова была уехать с кем угодно, только бы избавиться от упреков родных и насмешек соседей: навоевала дочке бабье отчество. И Миле захотелось оправдать Михаила: не многие женщины могут сказать, что годы замужества прожили лучше. Ни одного недоброго слова ни ей, ни дочери, помог стать из медсестры врачом. И любви его ей было вполне достаточно — ровной, теплой, мягкой. Огненная, сумасшедшая — лучше ли она?

Чтобы избежать возможного объяснения, Мила укрылась в кухне. Михаил пришел туда.

— У нас будет гость, — предупредил он жену.

— Хорошо, у меня все есть, — не поднимая головы, ответила Мила.

В голосе и в чуть большем, чем всегда, наклоне ее головы Горин уловил тревожное беспокойство. «Неужели догадалась? — подумал он и тут же успокоил себя: — Не одна же встреча с Ларисой Константиновной вывела меня из обычного состояния: произошел не совсем удачный разговор с Аркадьевым, наказал сына. Рассказать обо всем? А лучше ли будет? Ведь что-то менять я не собираюсь, и едва ли во мне возникнет такое намерение».

Из затруднения помогла выйти жена:

— Ты почему сегодня задержался?

— Был у Берчука, потом на беседе у Аркадьева. Хотелось помочь человеку — обиделся. Пришлось пичкать через «не хочу». Неприятно.

Мила поспешила поверить: так было лучше. Упреки и обиды за подступившую к мужу отчужденность, знала она по судьбам многих семей, лишь усиливали ее и потом затрудняли примирение. Нередко с них начиналось несчастье. Михаил будто догадался, о чем она подумала, снял китель и помог собирать ужин.

Из коридора донесся нетерпеливый голос дочери:

— Папа дома?

— Да, — отозвался он, помедлив. Поставил тарелки на стол, вышел в гостиную. Увидев дочь, Горин обрадовался — ничего вчерашнего в Гале, кажется, не было, лишь в глазах стоял вопрос: что с Вадимом?

— Тебя волнует, что с ним?

— Да, папа. — Галя кивнула головой и остановила на отце измученный, за сутки повзрослевший взгляд черных глаз.

Они сели на диван.

— У него был Павел Самойлович. Поговорил, поспорил. Кажется, удержал от необдуманного поступка.

— Какого?

— Светланов считает, что путь в будущее ему отныне закрыт, и решил уйти из армии.

— А возможно, он прав — в этом году его уже не пустят в академию…

— Да. Я бы и не советовал. Он общевойсковой командир, а задумал поступать на технический факультет.

— Разве быть инженером хуже, чем командиром?

— Все, Галя, хорошо, что по душе.

— К такому решению он пришел после долгих раздумий.

— Много обычно думают на перепутье, когда не уверены, лучше ли будет новая дорога. Насколько я понимаю, характер у Вадима не тихий. Вероятно, ему надоело командовать взводом, захотелось получить роту. Продвижение затянулось, и он надумал менять профессию на более интересную. Но это может оказаться непоправимой ошибкой. К тридцати трем годам стать рядовым инженером, в подчинение которому дадут несколько машин и десяток солдат, — не для его обостренного самолюбия. А ведь военному инженеру тоже надо проводить занятия, отвечать за подчиненных, выслушивать замечания от начальников… В лаборатории, в космос идут немногие.

К двери подошла Мила. Услышав разговор, она не решилась войти в комнату, но и вернуться на кухню тоже не могла, хотелось послушать. Михаил говорил с дочерью с таким участием, что ей стало немножечко завидно.

— Что же… Ждать? — подавленно, скорее себя, чем отца, спросила Галя.

— Ждать.

— Сколько?

— Маркс ждал свою любимую семь лет. Вадиму достаточно год-два.

— Два года видеться только в каникулы?!

— Разве это помеха для большой любви?

— А как ее узнать, большая она или маленькая?

— Верный признак настоящей любви — острое желание сделаться лучше, чище, умнее. Такой любви хочется очень много сделать для любимой или любимого, для всех людей.

— Вадим умный, папа, но без меня он наделает много глупостей. Он… порой такой несдержанный.

— Если он не думает меняться, любит ли он тебя? Одна твоя любовь и поспешное твое согласие с его желаниями ни ему, ни тебе добра не принесут.

— Что же мне делать? Может быть, пойти и сказать: не будешь умным, гениальным — не пойду за тебя замуж?

— Такой прямолинейности требовали лет сорок назад некоторые недалекие комсомолки. По-настоящему любящие поступают иначе, — чуть обиженно упрекнул дочь Михаил Сергеевич. — Если не чувствуешь, как об этом сказать любимому, хорошо присмотрись к себе, любишь ли ты его?

Галя молчала долго. Губы ее чуть заметно шевелились, будто подыскивали слова, которые правильно бы назвали ее чувство.