Сергей Сергеев-Ценский - Том 12. Преображение России Страница 120

Лейтмотив «Вали» — грусть, тоска о невозвратном былом («Догоню, ворочу мою молодость…»). Дивеев стремится воротить самого себя, ибо Валя изменила не тому Дивееву, которого она полюбила когда-то:

Молодого, былогоНет давно и меня!

А раз так, то нет измены. А если нет измены, то некому и не за что мстить.

Лейтмотив «Обреченных» — тревога в ожидании, в предчувствии катастрофы, которая уже надвигается неотвратимо и вот сейчас грянет, вот-вот разразится… Вот-вот придут в движение то взаимодействующие, то противоборствующие массы, машины, стихии. Многие действующие лица романа так или иначе обречены на гибель; они находятся в таком же положении, что и те, кого изобразил Сыромолотов в первой части своего триптиха. Наряду с психологическими коллизиями здесь даны глубочайшие идейные, общественные, творческие конфликты. В связи с расширением замысла сравнительно с «Валей» расширяется и «сценическая площадка». На ней появляется множество действующих лиц — главных и второстепенных, но среди них нет почти ни одного «статиста».

Сергеев-Ценский — живописец: достаточно вспомнить его портретную, его анималистическую живопись («Гриф и Граф», «Итог жизни»), колышущееся море красок в его пейзажах. Недаром он в романе «Искать, всегда искать!» наделил автобиографическими чертами художника «дядю Черного». И недаром одно из наиболее автобиографичных его созданий — художник Сыромолотов из «Преображения России»: в главах, посвященных Сыромолотову, Сергеев-Ценский проникает в «тайное тайных» его искусства; он описывает это искусство не как зритель, хотя бы и восхищенный, а как собрат по профессии, знающий по опыту, как рождаются у художников замыслы, как происходит у них отталкивание от натуры, как постепенно создается картина — вплоть до завершающего, окончательного мазка.

Сергеев-Ценский — скульптор, ибо он изображает одушевленные существа — людей, животных, птиц — и неодушевленные предметы до того пластично, что мы как будто бы можем дотянуться до них и дотронуться, несмотря на окутывающий их лиризм. Сергеев-Ценский — один из самых лиричных русских прозаиков, но его лиризм не расплывчат: ни красок, ни очертаний он не скрадывает. Его лиризм прозрачен, как воздух золотою осенью. Это сочетание двух принципов — красочности, плотности очертаний, с одной стороны, и лиричности — с другой, находит отражение в стиле Сергеева-Ценского, сочетающего при выборе средств художественной выразительности конкретность и эмоциональность.

Сергеев-Ценский — музыкант, ибо проза его музыкальна, мелодична, напевна, оставаясь в то же время прозой, не переходя за ту опасную грань, где рождаются некие уродливые гибриды прозы и стиха. Многие новеллы Ценского, особенно ранние, представляют собой, как он сам переозаглавил их в последнем прижизненном собрании своих сочинений, стихотворения в прозе.

Сергеев-Ценский — артист, ибо он перевоплощается в своих героев по всем законам «театра переживаний». Он насквозь видит их и чутким слухом своим слышит. Слышит — и «говорит» за них за всех, с мастерством большого актера воспроизводя тембр и живые интонации человеческого голоса.

Для Сергеева-Ценского нет ничего отвлеченного и нет ничего мертвого в мире — все живое, все облечено плотью и все одушевлено, все одухотворено!

Уже в раннем (1904 г.) рассказе «Дифтерит» автор делится с нами наблюдением, что сигарный дым, который Ульян Иваныч выпускал изо рта, «синеватый и тощий, был… какой-то робкий, запуганный…» Или: «Под рубаху его, как иззябшая собака, пробирался холод и, сжавшись в комок, грелся на его груди» («Бред»).

Первой главе поэмы «Движения» Ценский в качестве эпиграфа мог бы предпослать строки Блока:

Здесь тишина цветет и движетТяжелым кораблем души…

И точно: у тишины в этой поэме есть и цвет, и запах, и вкус, ее можно видеть, обонять, осязать: «Вокруг имения… стояла… мягкая во всех своих изгибах, иссиня-темнозеленая, густо пахнущая смолою, терпкая, хвойная тишина».

Как живые, мыслящие существа, ведут себя у Ценского стихии. Описывая в «Маяке в тумане» самое начало пожара, автор замечает, что «новорожденные огоньки страдают большим любопытством…».

А вот — «пошел настоящий первозимний спокойный и уверенный снег, который не думал уже таять, а рассчитывал улечься надолго» («Загадка кокса»).

А в «Устном счете» облака около луны «мчались сломя голову к востоку».

Метафора смелая, но так вполне могли подумать про облака и Семеныч, и Нефед, и Гаврила, как вполне могло прийти в голову Егорушке из чеховской «Степи» сравнение дальнего грома с топотом босых ног по железной крыше.

Героям Ценского вообще свойственно творить окружающий мир по своему образу и подобию: отыскивать сходство между событиями, недавно происшедшими в их жизни и поразившими их воображение, и окружающими людьми, окружающим миром (Сезя из «Движений» смотрел в глаза отца, «жаркие, как те стога, что горели»); переносить вслед за героями Чехова свое душевное состояние на природу; наделять окружающий мир своими привычками и повадками, прививать ему те формы деятельности, какие им известны по собственному опыту. Когда шел мелкий, ленивый дождь, то Семеныч говорил о нем: «По-денщину отбывает!» А когда барабанил частый, крупный, спорый, он говорил: «…этот уж начал сдельно работать…» Павлику, этой мечтательно-восторженной натуре, чудилось, словно облака «шелестели даже…» («Валя»).

И грустят на страницах Ценского зори, и грустят у него покосы, и грустят, наливаясь, хлеба («Печаль полей»), а вечера — «положительно что-то шепчут» и о чем-то молятся, а горы — «как гусенята в желтоватом пуху дубов и буков» («Валя»). А море? Ценский писал о нем, вернее — писал его, как художник-маринист, «много, много раз» и «каждый раз по-новому»! Оно просвечивает между строк даже в тех главах его «крымских» рассказов, повестей, поэм и романов, где прямо о нем не говорится, — просвечивает, вспыхивает то голубым, то синим, то зеленым огнем, нам все время слышится его то успокоительный в своей мерности гул, то грозный грохот, с каким оно, клокоча, и клубясь, и беснуясь, накатывает на берег валы, и до нас как бы долетают его шипящие брызги.

У Сергеева-Ценского одушевлен не только пейзаж, но и интерьер. В «Движениях» «…у стульев с высокими узкими спинками вид неприятный, поджатый, как у необщительных, сухих людей».

Но не только явления и предметы внешнего мира, столь же непохожие друг на друга, как и люди, живут у Ценского по-человечески разумной жизнью, — этим же свойством наделены у него и физические ощущения, испытываемые живым существом. Он слышит звук боли, он находит слова не только для того, чтобы определить, как именно эта боль отзывается на живом существе, но и для того, чтобы определить, что чувствует сама боль: «…острая, изумленно звонкая, не верящая самой себе боль в теле» (из ранней редакции «Печали полей»).

Сергеев-Ценский импрессионистичен в своих описаниях, но импрессионистичность его образов не искажает реальности. Его лесная топь — это символ, символ жестокой косности, дикости, засасывающей, губящей человека, не желающего ей покориться. Лесная топь ведет себя в поэме как живое, глубоко враждебное человеку существо. И в то же время это самая настоящая трясина, в черную маслянистую глубь которой писатель не раз пристально всматривался, в хлюпанье которой он не раз напряженно вслушивался.

Показывая какое-либо явление через деталь, Сергеев-Ценский выбирает деталь вполне реальную и характерную. В романе «Искать, всегда искать!» Таня вспоминает станцию Лиски, где она была «кисло-вишневым летом». Импрессионистический эпитет имеет под собой реальное основание: от этого лета память девочки-подростка Тани — память ее сердца — наиболее бережно сохранила кислые вишни, и они окрасили для нее в свой цвет все лето и придали ему свой вкус. Это цепочка естественных ассоциаций, характерных для человеческого сознания вообще, для детского — в частности и в особенности.

Весь видимый мир для Ценского равноценен, одинаково любопытен. Он может показать действительность не только глазами любого из своих героев, но и глазами зверя, птицы, даже «глазами» падающей снежинки, и эта частая смена ракурсов придает самым обыденным и примелькавшимся явлениям свежесть новизны.

В иных случаях прием «очеловечивания» живой и мертвой природы, этот «антропоморфизм» служит Сергееву-Ценскому для того, чтобы оттенить душевное состояние героев:

«В реку глядел, лениво щурясь, спокойный лес, и вместе с бабами смеялся берег, заросший белым лопушником, смеялся игриво, заразительно, как бойкий белобрысый мальчуган с торчащими во все стороны вихрами.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но на возу на соломе лежал плач» («Сад»).

Природа Сергеева-Ценского — природа не равнодушная. Она живет не замкнуто. Ее очень интересует человек, интересует все, что творится на свете, но и на нее, как на всякое живое существо, находит временами скука: «…сугробы любопытно придвинулись к самой дороге и жадно смотрели на нее…» («Дифтерит»), «…солнце расшвыряло сырые тучи и присмотрелось было весело к земле — к желтым жнивам, к деревьям и дорогам, потом опять ему стало скучно видеть одно и то же, и задернуло оно сплошь все синие окна» («Печаль полей»).