Юрий Корольков - Так было… Страница 13

— Мама, это кто к нам пришел? От папки?..

— Вова, ты еще не спишь. Как тебе не стыдно!

— Ну, мама, я только отдам папке подарок… Ты же обещала…

— Ах, как ты мне надоел! Спи…

Но мальчуган не сдавался. Он выскользнул из-за ширмы. Босой, в голубой фланелевой пижаме, бледненький и худой, он остановился перед двумя здоровяками, казавшимися еще более громоздкими в своих дубленых полушубках. Вовка внимательно их рассматривал большущими глазами. Личико малыша казалось совсем прозрачным. Он походил на малька, только что вылупившегося из икринки, — одни глаза и прозрачное тельце.

— Мама, где моя коробка?

— Не знаю.

Вовка встал на коленки, пошарил в углу, извлек из своего тайника папиросную коробку от «Северной Пальмиры», раскрыл ее, посмотрел и подошел к столу.

— Дядя, можно у вас взять папироску?

— Возьми… — Розанову хотелось, чтобы поскорей кончилась эта сцена.

Вовка положил папироску в коробку и протянул ее старшине:

— Когда папка вернется, передайте ему… Только обязательно. Это я насобирал ему… Дайте я заверну в газету.

— Владимир, сейчас же иди спать. — Зина сердилась на сына. Ей стало не по себе.

— Обязательно передадим. Обязательно. Разрешите идти, товарищ подполковник!

Старшина и старший наборщик спустились по лестнице, остановились у парадного и посмотрели друг на друга:

— Ну и ну!..

Во дворе одиноко бродил какой-то мальчуган в нахлобученной шапчонке и расстегнутом пальто. Палкой он сбивал сосульки с крыши сарая. Сосульки со звоном падали на землю.

— Эй, парень, — окликнул его старшина, — твой отец где?

— На фронте убили.

Старшина подошел, протянул мальчику сверток:

— Держи, отдай матери.

Мальчуган недоверчиво протянул руки и опустил снова. Может, шутят?..

— Держи, держи… Гостинцы тебе…

Мальчуган прижал сверток к груди, шагнул в сторону, побежал к соседнему подъезду, оглянулся — как бы не передумали и уже издали крикнул, открывая ногой дверь:

— Спасибо!

Вышли из ворот, дошли до угла. Под фонарем остановились. Сержант раскрыл коробку, В ней лежало с полдюжины папирос.

— Разнокалиберные… Ниже «Казбека» нет.

— Эх, мать их так! — выругался старшина. — Брось ее к чертовой матери!

Сержант швырнул коробку на середину улицы.

— Дай закурить…

Свернули из газеты цигарки, насыпали махорки, послюнявили, прикурили. Расстроенные, оскорбленные за старшего политрука, молча зашагали к гостинице…

Они лежали под открытым небом в степи, огромные, как скирды, эти нагромождения бумажных коричневых мешков с ржаными солдатскими сухарями. И замаскировали их под колхозные скирды — поверх брезента, выгоревшего на солнце, навалили прошлогодней соломы. Никто не знал, что делать, куда девать сухари. Их были горы, а солдаты, что заворачивали с большака к Семи Колодезям, брали совсем понемногу — куда их, лишняя тяжесть… Вот если бы водицы… Но в Семи Колодезях воды не было. Иногда к штабелям удавалось завернуть грузовую машину, шофер бросал в кузов несколько плотных мешков, но все это было каплей в море. Запасы сухарей не уменьшались.

Еще зимой головной продовольственный склад армии выдвинули далеко вперед к Семи Колодезям — странное название для села в крымской безводной степи. Даже сейчас, зеленая по весне, степь была как пустыня. Какие колодцы! Только в редких бочажках стояла приторно теплая вода, горько-соленая на вкус, такая, что пить ее было невозможно.

Когда в декабре наши войска штормовой ночью переправились через пролив и вскоре заняли весь Керченский полуостров, многим казалось, что это уже навсегда, накрепко, что от Москвы и от Керчи началось изгнание оккупантов из Советской России. Потому и армейские склады выдвинули поближе к фронту — готовился новый удар на Феодосию и Севастополь. Но немцы сами перешли в контрнаступление, упредив на несколько дней новый мощный удар двух полков советских дивизий. Фронт был взломан, и вражеские части снова устремились к проливу.

Была середина мая, южное солнце немилосердно жгло степи, без дорог отступали колонны войск, шли пехотные и артиллерийские части. Над степью висели желтобрюхие коршуны, и, конечно, никто не думал о ржаных сухарях, лежавших навалом в открытой степи. Только начальник продовольственного отдела армии — невысокий, щупленьким интендантский майор с ввалившимися щеками и потемневшими скулами — суетился вокруг штабелей. Николаю Занину он казался странным и немного смешным со своими заботами о ржаных сухарях. Казалось, что интендант готов был сам рассовывать сухари по солдатским вещевым мешкам. Наконец, когда мимо Семи Колодезей прошел основной поток отступающих войск и, не ровен час, с запада могли появиться немцы, начальник продовольственного отдела сказал:

— Ничего не поделаешь, надо рвать, Взрывчатка у тебя есть, сапер?

— Немного, на все не хватит, — ответил Занин. Он стоял с расстегнутым воротом гимнастерки, потемневшей на спине от пота. Николай чуть не на голову был выше майора.

— Тогда будем жечь. Бензин в машине. — Начпрод кивнул на полуторку, стоявшую невдалеке. Под ее короткой тенью на корточках сидел водитель, изнемогая от зноя. Он поднялся и вместе с саперами принялся носить трофейные канистры с бензином.

Николая Занина начпрод перехватил где то на дороге, вероятно километрах в двадцати от Семи Колодезей, и убедил свернуть к складам. Как и в финскую кампанию, Занин командовал отдельным саперным батальоном. Война застала его на юге, он попал в Приморскую армию, зимой форсировал пролив, а теперь снова отступал на Керчь, еще не представляя себе до конца последствий разразившейся военной катастрофы. Николай так и не знал фамилии «узкоколейного» майора, как шутливо называл интендантских работников. Начпрод сначала что-то приказывал, требовал, ссылался на какой-то строжайший приказ Военного Совета оказывать ему, начальнику продотдела, всяческое содействие. Под конец майор взмолился и начал уговаривать Занина; если саперы не помогут, головной склад попадет к немцам. Это убедило больше любых угроз.

Саперные роты были разбросаны по дорогам, и капитан Занин не знал как следует, где они сейчас находятся. При штабе оставался один только взвод, и Николай вместе с ним повернул на Семь Колодезей.

Один штабель взорвали, и сухари брызгами рассыпались по степи. Остальные пришлось жечь. Николай не представлял, что сухари могут так жарко гореть — как угли. В воздухе стояла горечь жженого хлеба, и ему напомнило это раннее детство. По субботам мать пекла хлебы, а потом обязательно, угорев, повязывала голову сырым полотенцем. Здесь, в степи, саперы тоже угорели от хлебной гари. Голова будто раскалывалась на части, когда под вечер наконец тронулись дальше.

В быстро надвигающихся сумерках было видно, как догорают армейские склады. Но теперь штабеля сухарей не походили на скирды — издали это казалось обыкновенным пожарищем.

Прошло не больше недели, и капитан Занин в голодном воображении отчетливо представлял себе горы ржаных сухарей, догоравших в открытой степи. Со своим недюжинным здоровьем Николай особенно мучительно переживал приступы голода Теперь каждый из гарнизона Аджи-мушкайских каменоломен получал в сутки один сухарь. Даже и это было бы терпимо, но сухарь не лез в глотку. Хотя бы один глоток влаги, чтобы смочить пересохший рот. Но воды не было. Только раненым, как микстуру, выдавали по столовой ложке на человека, а потом стали давать через день…

Правда, вода была рядом — колодезь стоял в нескольких десятках метров от входа в каменоломни, но этот единственный источник жизни немцы держали под жестоким огнем, и каждую ночь здесь разгоралась битва за воду. Крови проливали больше, чем добывали воды.

Все это было под Керчью недалеко от завода имени Войкова, где на десятки километров протянулись подземные галереи, сырые и затхлые переходы Аджи-мушкайских каменоломен. Рассказывали, что еще в древности, может быть тысячу лет тому назад, в катакомбах скрывались первые христиане. Теперь, в наш век, в подземном лабиринте укрылись десять — двенадцать тысяч людей, занявших оборону в Аджи-мушкайских каменоломнях. Сюда вошли несколько полков со штабами, армейские госпитали, тысячи одиночек-солдат, офицеров, женщины, дети, отступавшие вместе с Приморской армией.

В Берлине торжествовали. Газеты, радио трубили о новой победе — занята Керчь, русские сброшены в море, захвачено полтораста тысяч пленных, сотни танков, больше тысячи орудий. Как всегда, цифры были преувеличены, но советские войска действительно понесли тяжелые потери. Однако борьба еще продолжалась. Защитники Аджи-мушкайских каменоломен дрались яростно и ожесточенно.

С начальником продотдела капитан Занин встретился в тот день, когда немцы взорвали передний край обороны защитников Аджи-мушкайских каменоломен. Огромные глыбы ракушечника, сдвинутые взрывом, завалили входы, и теперь с большим трудом можно было протиснуться между камнями. Следом за взрывом немцы бросились в атаку, но она вновь захлебнулась. Оказалось, что теперь стало даже легче вести оборону — рыхлые глыбы ракушечника, как надолбы, преградили дорогу немцам.