Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая Страница 14

Да, скользнуло, вот и господин доктор сказал — скользнуло. Ему бы по затылку надо, а он сбоку, — проговорил второй и, усмехнувшись, добавил: — Вот грех говорить, а говоришь, — человек, правда, очень тяжелый, дюже тяжелый!

— Ну, а тот хоть убег? — спросил санитар.

— Убег, это будь спокоен; еще поищут, нагреют лоб, — ответил один рабочий.

Второй толкнул санитара в бок и сказал:

— Не найдут никогда, верь моему слову, — и таинственно, шепотом добавил: — Закурить нету?

Несмеянов в сопровождении двух городовых пришел в контору доменного цеха. Свидетелями происшествия оказались Затейщиков и Очкасов. Сидя на месте Абрама Ксенофонтовича и упираясь левой рукой на шашку, пристав постукивал карандашом по образцам руды и кокса, лежавшим на столе. Рядом, стараясь не мешать своим брюхом, скромно стоял Абрам Ксенофонтович и, вздыхая, время от времени произносил:

— Ах ты господи, несчастье какое! Мы уже забыли о таком разбое. Ах ты господи!

— Ладно, — строго сказал Несмеянов и, внезапно повернувшись к рабочим, спросил: — Ну, как было?

— А очень просто, — охотно сказал Затейщиков, — он, значит, присел переобуться, портянку только стал разворачивать, а этот, он то есть, на него и налетел.

— Ни черта не пойму — кто он налетел, кто он сел, кто он — портянку?

— Пахарь, кто же!

— Ну?

— Я говорю, переобуться Пахарь хотел.

— Ну?

— Чего ж, обыкновенное дело, это всякий так. Разве ты работать сможешь, если не переобуешь ногу? Упряжку поработаешь и домой не дойдешь — нога-то преет, и натрешь. А он его сразу пнул.

— Болван ты, — сказал пристав и угрожающе добавил: — Ты ж рядом стоял, отчего не воспрепятствовал?

— Как же так? Ведь Пахарь — он переобуться сел. Это уж всякий знает, разве при нашей работе возможно, ногу же вмиг натрет... кокус, бывает, попадает мелкий, хуже стекла, ваше благородие, никакого терпения нет, ей-богу, всякий разуется.

Он говорил быстро, настороженно поглядывая на пристава, скрывая под дурковатой и бестолковой болтливостью хитрый расчет. Когда пристав начал кричать и даже ткнул его кулаком в грудь, Затейщиков растерянно заморгал глазами и жалобно, тонко понес такую чепуху, что не только Несмеянов, но и сам он в ней ничего не понимал.

Но Несмеянов не был прост. Сейчас он одобрительно кивал головой, как бы поощрял Затейщикова к дальнейшей болтовне, а затем совсем уже добродушно сказал:

— Вот видишь, братец, ты сам себе плохо делаешь, Я тебя вызвал спросить на минутку, а теперь посидишь в части и отучишься, верно, дурачиться.

Он повернулся к Очкасову и сказал:

— Ты видел, как этот мерзавец напал на господина Воловика?

— Я ничего не видел, ваше благородие, — громко ответил Очкасов.

— Ты рядом стоял?

— Не знаю, ваше благородие.

— Соучастник?

— Не могу знать, ваше благородие.

— Превосходно, — сказал Несмеянов, — превосходно,— и тихо добавил: — Эти шутки для мерзавца Пахаря виселицей пахнут, а для вас — каторжными работами. Это тоже понятно?

Затейщиков и Очкасов растерянно переглянулись.

— Что? — спросил пристав.

Рабочие молчали.

XI

Когда Пахарь открыл дверь, Ольга и Марфа испуганно посмотрели на его бледное лицо с блестящими глазами. Женщины невольно поглядели в окно, настолько выразительно говорили Мишкины глаза, что он спасался от беды; за окном лежала пустынная дорога.

— Тетя Ольга, можно к вам? — спросил Пахарь и, не дожидаясь ответа, зашел в комнату.

Он стоял, глубоко дыша, быстро оглядываясь вокруг, и женщинам казалось, вот он сейчас полезет на печку, прикроется овчиной или упадет на пол, юркнет под кровать.

— Что ты, Миша, что это случилось?

По дороге он не мог ничего придумать. Сперва ему хотелось бежать домой к матери, но он пересилил себя, понимая, что дома его сразу найдут.

— Да что — говори прямо? — сказала настойчиво Ольга.

По одежде, по лицу Мишки видела она, что бежал он с работы; и дыхание его было чистое, без примеси винного духа.

Он молчал.

— Инженера или мастера убил? громко спросила Ольга.

Пахарь издал горлом какой-то странный звук и махнул рукой.

Марфа свистнула. Дед Платон с печки протяжно сказал:

— Да, дельце...

Пахарь оглядел лица женщин, потом посмотрел на старика и, усмехнувшись, спросил:

— Пойти, что ли? Боитесь?

— Куда ж тебе идти, сказала Марфа, — сразу накроют, надо подождать.

— Пачпорт при тебе? — спросил дед Платон. — Тогда подашься отсюда куда хочешь — на Ростов, на Царицын, а то на Орел, Курск. Ищи тогда ветра в поле. У нас с шахты один убег, убивец тоже, не нашли, куда там!

Мишка с ужасом посмотрел на старика.

«Что вы, дедушка, какой же я убивец, я Мишка Пахарь», — хотел сказать он. Он не жалел инженерами не раскаивался в том, что сделал. «Так и надо, все мне спасибо скажут: убил, собаку», — думал он. Но он ощущал страх перед преследованием, его ужасала мысль о виселице, и особенно жутко было ощущать, что он сразу стал особенным среди людей. Он почувствовал это тотчас же, когда, взглянув мельком на окровавленного лежавшего Воловика, бросился с литейного двора и Сапожков, поспешно уступая ему дорогу, со страхом и любопытством взглянул ему в лицо. Вот это выражение любопытства казалось особенно страшным. Теперь он чувствовал, что и дед Платон на печи, и Марфа, и Ольга, говоря с ним, смотрели на его лицо все с тем же страшным любопытством.

Пахарь сидел за столом, время от времени вздрагивая от озноба, хотя не снимал с себя ни ватной куртки, ни шапки.

— Может, поешь? — спросила Ольга. — Я тебе щей налью, не знаю только, капуста разварилась ли? А то яишню можно тебе сжарить.

Снова он почувствовал их любопытство, — и Ольгу, и Марфу, и сразу притихшего старика интересовало, станет ли он после убийства есть. Он с удовольствием поел бы и водки бы выпил, но он чувствовал, что тетя Ольга и Марфа Романенко осудят его, перестанут жалеть.

— Напиться где бы у вас? — попросил он.

Пахарь выпил кружку воды. После этого ему сделалось совсем холодно, он начал дрожать; дрожь проходила по спине, по плечам, по ногам. А щи пахли сладко, заманчиво. Он хотел гордиться, форсить — и не мог.

Внезапно ему захотелось показать всем людям, что ему безразлично, как на него смотрят — боятся ли, презирают ли. Ему захотелось уйти самому в тюрьму. Пусть все его боятся: и рабочие, и девки, и воры, и полиция. Он поднялся и решительно сказал:

— Не буду хорониться, пойду я!

И сразу понял, как легко станет людям, когда дверь закроется за ним.

— Боитесь, засыплю вас, — проговорил он.

— Садись, обедать сейчас накрою. Ничего, с тобой шутить не станут, — сердито сказала Ольга. — Помнишь, тут один, Семенченко, мастера ножом убил. Его в Скоморошиной балке постреляли. Не маленький, чего ж дурачишься!

Пахарь уныло вернулся к столу. Его посадили на сундук, стоявший за розовой ситцевой занавеской. На этом сундуке лежали старые ватные одеяла, которые ночью стелились на пол. Там случайно пришедшие в дом посетители не смогли бы видеть Пахаря.

Дед Платон рассказывал всем хорошо известный случай про рабочего Семенченко, который убил мастера, убежал в Мариуполь, пожил там немного и вернулся обратно, убивать англичанина-инженера. Его арестовали, а ночью другие рабочие кинулись на кордегардию и освободили Семенченко, но сами попались.

— Я им фамилии забыл, — сказал дед, — шахтеры были настоящие, все по проходке работали, проходчики все.

— Какие они проходчики! — сердито сказала Ольга.— Двое из них квартировали в доме, где, я с Кольчугиным жила все в заводе работали.

— Какой там в заводе — проходчики! — упрямо сказал дед.

— Чего врешь, Платон, все в заводе были, я их знала тоже, — вмешалась Марфа.

— Ладно уж, ладно, бабы, слова оказать не дадут, — рассердился старик. — Я говорю: проходчики, — и, спеша, чтобы его вновь не перебили, продолжал свой рассказ: — Ясно, этот Семенченко взял бонбу и пошел их обратно выручать. Идет, а тут свадьба. Дай, думает, погуляю напоследки, знакомые люди, дочку-барышню выдают за хорошего человека, забойщика. Ну, ясно, все свои рабочие, как не зайти. Выпил рюмку, вторую, стал плясать, бонбу на пол уронил, а в ней динамит: тридцать человек положил. Его без ног взяли. Так и постреляли в Скоморошной балке — шесть человек.

— Да знаем, чего рассказывать, все уж это знают, кажется, и Павел знает, сто раз слышали, — сказала, Сердясь, Марфа.

Но дед не унимался.

— В то время военным полевым судом в двадцать четыре часа их постреляли, — говорил он, обращаясь к розовой ситцевой занавеске, — а теперь за такое дело вешать будут, ни за что не застрелят, вот помяни мое слово... — И дед начал рассказывать, как он поспорил со стариком стволовым с Чайкинской шахты, кто к кому на пирожки придет, и как стволовой в холерный год помер. — Вот я тебе говорю: вешать — это да, потому что суд не полевой, не военный, а палата судит, губерния. Словом, ты поживи с мое, тогда поймешь, — спорил он с розовой занавеской, но занавеска молчала.