Сергей Петров - Пора веселой осени Страница 14

Выехали на тихую улицу с озябшими липами вдоль тротуаров. Из машины вышли возле щелистого сырого забора. Наспех сколоченный из случайных досок и подвернувшихся под руку горбылей, был он коряв и неровен, а от сырости темен.

За забором чернел котлован для фундамента.

— Здесь и будешь жить, — председатель показал пальцем на дно котлована. — Лучше места не найдешь. Самый центр. И тихо.

На глинистых боках котлована местами осел снег, а на дне стояла мутно-ржавая лужа. Снизу, как из погреба, тянуло мозглым холодом.

Андрей Данилович передернул плечами.

— Как тихо в таких домах бывает — я знаю. Если в одной квартире музыку заведут, так весь дом под нее плясать сможет.

— Почему? Дом будет не малометражный.

— А-а… Все едино.

Председатель нахмурился и осведомился:

— Послушай-ка, Андрей Данилович, ты ведь, помнится, сам ко мне пришел? Верно? Или мне память изменяет?

— Ну верно, конечно.

— Пришел и попросил: поменяй дом на квартиру в центре. За язык я тебя не тянул? Так или не так?

— Так, так… Все так, — засмеялся Андрей Данилович. — А чего это ты спрашиваешь?

— А вот и то… Давай смотри — подходит место или нет. Если нет — скажи. Найдем другое, хоть завтра перебирайся, только уже само собой подальше от центра.

— Да место-то хорошее… — протянул Андрей Данилович.

— Опять за свое. Отвечай без мычания, членораздельно — подходит или нет.

— Я же сказал, что хорошее место. Подходит.

— Ну и слава богу. Поехали, — сказал председатель и суховато, по-деловому добавил: — Дом должны сдать в октябре.

Подобрав пальцами полы пальто, он пошел на носках по вязкой жиже. Сел за руль и нетерпеливо крикнул:

— Поехали, что ли?! Некогда же!

— Ладно, езжай один. Езжай, — махнул рукой Андрей Данилович. — Я пройдусь.

Постояв еще на краю котлована, он вздохнул и сковырнул носком ботинка запорошенный снегом ком глины. Глина шлепнулась в лужу, и по желтой воде прошла рябь.

Андрей Данилович поежился, сунул руки в карманы пальто и отошел, стал огибать строительную площадку по узкому деревянному тротуарчику, поднятому вдоль забора над землей. От тяжеловатого шага его на тротуарчике гнулись доски.

Улица за забором вела к площади. В конце ее, выходя на площадь фасадом, стояло большое здание, облицованное у фундамента полированным гранитом. Он пошел в ту сторону, опустив плечи и пригорбив спину, пропустил переполненный троллейбус, выворачивающийся на площадь. Троллейбус сыпанул «удочками» в сырой воздух бледные искры, и на мокрый асфальт упали безжизненные синие отсветы.

По углу дома с другого края площади спускались крупные буквы: «Кафе». Андрей Данилович зашагал быстрее, толкнул дверь кафе, прошел внутрь и сел у окна за мраморный столик, а когда возле него появилась официантка в белом переднике, с белым же кружевным воротничком на строгом черном платье и нацелилась в блокнот остро отточенным карандашом, он попросил коньяку.

6

Гостей ждали к обеду, и теща, проснувшись чуть свет, захлопала на кухне крышками кастрюль — проверяла, взошло ли тесто. Встал и Андрей Данилович, умылся, сжевал, не садясь за стол, бутерброд с оставшейся от ужина котлетой и выпил стакан холодного чаю, катая во рту языком кусок сахара.

Теща потыкала пальцем в таз с выпиравшей, вздувшейся квашней — тесто резиново потянулось за растопыренными пальцами. Довольная, она вытерла руки передником и попросила:

— Слазил бы, Андрей, в погреб за яблоками и вареньем.

— Ладно, — ответил он.

У порога Андрей Данилович скинул мягкие домашние тапки и сунул голые ноги в старые калоши. Вышел, крепко пристукивая задниками калош, в сени.

Сквозь небольшое окошко в сени сочился блекло-сиреневый свет, и все здесь отсвечивало голубизной: отштукатуренные стены, старый стол с прикрученными слесарными тисами, деревянный ларь для муки и крупы и даже разобранный велосипед.

Он вышел на крыльцо. Прохладный утренний воздух приятно защипал ноги.

От дверного хлопка вскинулся в курятнике петух и хрипло закричал:

— Ку-ка-ре-ку! — и сразу с шеста запрыгали куры, заклохтали, замахали крыльями, вздымая в воздух пух и перья.

Там, в курятнике, включили, похоже, мощный вентилятор.

Под крышей завозились воробьи. Один, точно сорвавшись спросонок, мелькнул серым комочком мимо лица Андрея Даниловича, но у земли расправил крылья и по-утреннему легко взлетел вверх. Остальные восторженно загалдели вслед, зачирикали. Воробей вернулся и сел, выпячивая грудку, на забор.

Андрей Данилович засмеялся, махнул в его сторону рукой и щелкнул пальцами.

— Загордился?

Воробей покосился на него и боком-боком заскакал по деревянным зубцам забора.

Весело стало от этой забавной кутерьмы, и Андрей Данилович, хлопая слетавшими калошами по ступенькам, сбежал с крыльца и завернул в сад. Отстранив тяжелую ветку, он вошел в тень груши; грудь его поднялась, выгнулась, наполнилась воздухом, голова закружилась от свежести, а от запаха влажной земли задрожали ноздри.

Под грушевым деревом стоял еще вязкий сумрак, словно сюда пряталась от солнца ночь, и то окно дома, что затенялось ветками, казалось бездонным и темным, как омут. Ох, и великолепной же выросла груша, просто не налюбуешься на ее красу и мощь — ветки ее плотно ложились на крышу, теснили ближние деревья, гнули вершины яблонь; как хорошо, что он не срубил грушу, не подрезал ее крону — пусть дает она меньше плодов, зато летом много будет под ней тени, покоя. Дни стояли теплые, в земле сохранилось много влаги, и дерево зазеленело с необычной силой, зазеленели даже старые, вовремя не обрезанные плодухи, и даже толстую кору на изжелта-белом, точно восковом от спекшейся прошлогодней известки, стволе местами пропороли острия листочков.

Крепостью здоровой жизни било в лицо из сада и от земли, лежащей без оков асфальта, дышалось здесь незаметно и глубоко, и он забыл о теще, о том, зачем вышел из дома, все кружил и кружил по саду, наклоняясь под ветками, кое-где чуть не ложась животом на землю под ними, ступая по свежей, нежной, еще с молочной желтизной траве.

Но постепенно Андрей Данилович стал мрачнеть, хмуриться. Хоть и вольно дышалось ему здесь и свежесть воздуха разгоняла по телу кровь, все же видел он запущенность сада, появившуюся в нем дикость. Груша-то ладно, бог с ней, пусть растет, пусть дает тень и покой, пускай отдыхают под ней на скамейке гости, но разрослись и яблони, сцепляются кронами, а кусты малины, крыжовника и смородины возле забора переплелись так плотно, что думалось — если упасть на кустарник сверху, то не провалишься, а будешь лежать на нем, как на пружинном матраце. Что и говорить, не всегда хватает времени на сад, да и не та уж хватка в руках и сила, видно, стареет. Он остановился под яблоней, приподнял правую бровь и остро глянул по сторонам, примечая не только запущенность сада, но и другие недостатки, ущербины в своем хозяйстве: темные доски в заборе, щели, посеревший затоптанный в землю песок на дорожке у дома, ржавые сбитые обручи на бочке под водосточной трубой, отставшие доски на крыше сарая. В ладонях появился жар, и стало досадно, что приходят сегодня гости, а то взял бы топор и лопату и поработал бы до позднего вечера, да так, чтобы выжать после работы рубашку.

За сараем, в закутке между стеной и забором, Андрей Данилович неожиданно натолкнулся на выкопанные кусты смородины и долго неподвижно стоял над ними.

Кусты лежали, забытые здесь, уже как хворост иссохшие, мертвые. Выкапывал он их еще, в начале прошлой весны, отнес сюда — в закутке было тенисто и влажно — заботливо засыпал корни землей. Думал тогда, что, может, заглянет кто из садоводов, и он отдаст кусты. Но никто не пришел, земля на корнях смородины рассыпалась в прах. Да и вообще давно, ой, как давно, не заглядывали к нему садоводы. Последний раз были, помнится, уже несколько лет назад: приезжали из дальнего района области набираться опыта, по чьей-то подсказке забрели и к нему. Их было трое, и все — в тяжелых сапогах, в синих костюмах с помятыми лацканами на пиджаках. Кожа на лицах и руках — дубленая ветром и солнцем. Молчаливые, сосредоточенные, они ходили по саду и, размышляя, одинаково морщили лбы и одинаково напряженно шевелили белыми, выгоревшими, бровями. Он дивился на них и с любопытством спросил:

— Да вы, никак, родственники?

Старший кивнул на остальных головой:

— Сыны мои: Степан и Гришка.

Получилось: «Гхришка», и Андрей Данилович навострил уши.

— Вы вроде бы украинцы?

— Наполовину, — усмехнулся старший. — Я то есть… А они совсем обрусели. Отец мой — переселенец с Украины. Снежко. Хутор его стоял, где сейчас наше село. Народ и окрестил Снежков хутор. Потом и мы стали Снежковы. Так и в паспортах теперь значимся.