Пантелеймон Романов - Русь. Том II Страница 14

— Теперь пойдёт… — заметил кто-то из солдат.

После привала полк, растянувшись по шоссе, тронулся дальше.

Офицеры в защитных гимнастёрках, сдвинув со лба влажные от жары фуражки и лениво распустившись, ехали верхом стороной дороги. Некоторые шли по кромке шоссе. Солдаты шагали в рядах по середине шоссе, поднимая за собой нерасходящееся облако пыли.

Вдруг по колонне от головы к хвосту пробежал шорох голосов.

— Что сказали? — послышались голоса сзади.

— Через четыре версты австрийская граница, — ответил один из передних солдат, неловко обернувшись назад через ружьё, которое он нёс на плече.

Все оглядывались по сторонам и жадно смотрели вперёд, где должна быть граница и начаться чужая, н е п р и я т е л ь с к а я земля.

Солдаты шли вольно, разговаривая и куря.

В последнем ряду колонны, часто перепрыгивая на ходу, чтобы попасть в ногу, шёл низкорослый солдат с наивным бабьим лицом и белыми ресницами. Он покачал головой и сказал:

— А этот солдат, что лежит там, даже до границы не дошёл. Так и не увидел, какая она. Обиднее всего первому помереть. А завтра, глядишь, ещё кого-нибудь… Господи, когда же это кончится?

— Когда дома картошку будут убирать, как раз и вернёшься похлёбку хлебать, — ответил сердито другой, шагавший рядом с ним. — Не успел до неприятеля дойти, как домой запросился.

— Какой же он мне неприятель, когда я его в глаза не видал?

— Ну вот увидишь, за тем и ведут.

Солдат с белыми ресницами только вздохнул и замолчал.

Когда подошли к границе и по рядам пробежало слово г р а н и ц а, то все почему-то начали нагибаться и разглядывать землю под ногами.

Впереди показалось большое село с соломенными крышами белых изб и высокими пирамидальными тополями. Вперёд была выслана разведка, поэтому продолжали идти спокойно, как шли по русской земле.

— Небось, боятся, — сказал опять солдат с белыми ресницами. — Господи батюшка, человек на человека с ружьём, как на волка, идёт!

— Ас чем же, с веником, что ли, идти?

— Хорошо живут, — говорили солдаты, издали глядя на хорошие постройки, риги, дома и сады.

— Прямо как наши хохлы, вишь, садики, цветочки.

— Всё, как у нас, — собаки такие же, вон лошадь спутанная ходит, кузница на выезде… скажи, пожалуйста.

Всем было приятно находить в чужой, неприятельской стране похожее на своё, и каждому хотелось с размягчённым чувством показать, что у него нет никакой злобы к тем, кто считается врагом.

Когда приблизились к селу, передняя колонна остановилась. Музыканты оркестра, разобрав с повозок ехавшие за ними инструменты, обходя стоявшие ряды, пошли вперёд.

— Куда это? Зачем пошли?

— Командир велел через село церемониальным маршем пройти, чтобы, значит, показать, какие мы есть, и чтоб держали себя — одно слово!.. — сказал стоявший сзади высокий солдат с чёрными бровями.

И когда ряды солдат проходили по широкой улице села под возбуждающие звуки музыки, в виду пугливо смотревших на них женщин, высыпавших из домов, то каждый солдат, маршируя, казалось, говорил всем своим видом, что душа его, как перед богом, чиста и он никакой вражды не имеет. И вот он идет перед теми, кто считается его врагом, — и не то что пальцем тронуть, а слова нехорошего не позволит себе.

— Ну до чего хорошо живут! — говорили солдаты, — сколько скотины всякой разведено.

Составив за селом винтовки в козла, полк начал устраиваться на ночлег. Кашевары разводили кухни. Наступал вечер. Яснее виднелись огни зажжённых кое-где костров. Где-то в задумчивой тишине вечера играли на гармонике, и этих звуков не заглушал шум устраивающегося полка, говор солдат, снимавших через головы скатанные шинели и походные брезентовые мешки.

Ясный, погожий вечер, запах свежей соломы из омётов и знакомые звуки гармоники в незнакомой стране вызывали у всех доброе настроение.

Солдаты, разговаривая с крестьянками, старух называли мамашами, а девушек — сестричками.

Мимо собравшегося кружка солдат и местных жителей прошёл офицер со стеком в руке, потом вернулся, как бы что-то вспомнив, и сказал:

— Ребята, помните, чтобы никаких безобразий, — это не враги, а наши братья. Мы пришли их освобождать, а не обижать.

В ответ на это сразу загудело несколько голосов:

— Ваше благородие, да нешто можно! Нешто мы не люди! Мы, вишь как — по-христиански. Говорят только чудно даже, а понять все-таки всё можно.

— Ну, то-то же…

А когда офицер отошёл, солдат с белыми ресницами сказал:

— То неприятели, а то братья, — ничего не разберёшь.

— Выходит, что бабы — наши сёстры, а мужья их против нас у австрийцев воюют, — сказал другой солдат, свёртывавший папироску.

— Ну, мало ли чего… они-то чем виноваты? Так же, небось, как мы…

И всем было хорошо и приятно от сознания, что жители сначала робко, потом всё смелее и смелее подходили и вступали в разговоры. А девушки даже улыбались, что особенно поднимало настроение и пробуждало во всех желание быть ещё лучше.

— Мы им зла не желаем, вот они и чувствуют.

— Вот бы тебе, Тимохин, пройтись тут насчёт того-сего, протчего.

— Болтай, язык-то без привязи.

— Вот уж дурак, правда, — заговорило несколько человек сразу, оглянувшись на молодого солдатика, который сконфуженно улыбался, увидев, что его шуточное обращение к Тимохину не прошло.

Вдруг на конце села произошло движение. Тревожно проскакали наши конные. Не доехав до половины деревни, повернули назад. Точно искали кого-то и наконец, остановившись у халупы, где стоял командир, соскочили с лошадей.

Всё ещё не понимая, в чём дело, солдаты заволновались. И минуту до того мирные кучки солдат закопошились и беспокойно забегали.

— Что там такое? Что? — слышалось со всех сторон.

— Говорят, о н в лесу… разъезд сейчас видели. Окопы рыть велели, — послышались голоса.

Через полчаса уже с лихорадочной спешкой рыли окопы и ломали крайнюю халупу, пришедшуюся как раз на линии окопов. Спешно выкатывали пулемёты на маленьких железных колёсиках, обращённые дулом назад, и устанавливали около кузницы полевое орудие.

Первый выстрел гулко прокатился по заре. Солдаты дрожащими руками заряжали орудие.

Но минут через десять прискакали ещё конные. Оказалось, что в лесу был не враг, а свои.

Напряжённое, испуганное выражение вдруг сменилось весёлым. Послышался смех, шутки.

— Здорово, своих было окрестили!

— Вот бы сражению-то устроили!..

Некоторые солдаты стали куда-то исчезать и возвращались с гусями и курами.

— Вот дурные какие, — говорили некоторые, — ведь и так харч хороший, чего баб обижать.

— Курятинки захотелось. Может, в последний раз, — говорили, как бы извиняясь, те, кто приносил кур.

А потом в конце села появилась группа пьяных солдат. Оказалось, что в двух верстах от села в фольварке нашли винокуренный завод.

— Стыд-то какой, — говорил благообразный солдат в новой длинной шинели, пузырём вздувавшейся на спине, — прямо как скоты дорвались, пьяные все.

— А где это, где? — торопливо спрашивали солдаты и шныряли на задворки.

— Может, последний раз и выпьешь-то, — говорили они.

Командир отдал приказ поджечь завод. И скоро розовое зарево поднялось над деревьями, и на стенах сарая заплясали длинные тени солдат, смотревших на пожар.

На рассвете тронулись дальше, едва растолкав тех, что напились на заводе. Солдаты, поёживаясь от утренней свежести и натягивая опять на плечи через голову походные мешки, строились в ряды и, поглядывая на сломанную халупу, говорили:

— Пришли как люди, а уходим как свиньи. Халупу ни с того ни с сего сломали, кур потаскали, завод сожгли и сами напились.

— Завод-то, небось, господский, их так и стоит. А вот кур-то зря…

— Да, неловко получается.

— Что ж изделаешь-то, на то, брат, и война. Нешто мы им зла желаем? Мы не возьмём — другие возьмут. Теперь пойдёт.

— А народ хороший, ласковый народ, прямо как свои.

— Народ — ничего.

— Брось, дурной! — кричали солдаты на артельщика, который гонялся с верёвкой за приземистой рыжей мужицкой коровкой в кустах за селом.

Полк пошёл, развёртываясь по шоссе.

И первые русские войска вступили в Галицию.

XX

Москва, куда приехала вместе с Ириной Левашовой Ольга Петровна, красивая супруга Павла Ивановича, явилась центром проявления патриотических чувств и идей.

Героический подъём и жертвенный порыв с особенной силой охватили русское буржуазное общество, когда стало известно о переходе наших войск через неприятельскую границу. Этот подъём выразился прежде всего в размягчённом чувстве прощения и даже любви к своим вчерашним идейным противникам и в полном примирении с ними ввиду грозных событий.