Анатолий Калинин - Лунные ночи Страница 14

— Чудно, — с задумчивым удивлением вставила немолодая, с застенчивым смуглым лицом и карими глазами соседка смешливой Стеши. — В войну мы в колхозах сами хозяевами оставались. Выйдешь в степь, а она одними платками цветет. Почти на веревочках пахали-сеяли и справлялись, хлебом фронт обеспечивали. А в мирное время не доверяют. Чудно! — повторила она с застенчивым удивлением.

— Неверова уже прогнали, — успокоила ее Дарья.

— Неверова-то прогнали, да еще осталась… — Стешина соседка взглянула на Еремина и запнулась.

— Что? — спросил Еремин.

— Неверовщина, — прямо встречаясь с ним взглядом, договорила за подругу Дарья.

Еремину ничего не оставалось, как слушать эти речи, ерзать на стуле и украдкой поглядывать на Александра, который после ужина пошел на лежанку, сначала сел, а потом стал клониться боком и упал на подушку, сморенный усталостью. В словах женщин, в их улыбках и недвусмысленных намеках, конечно, мало было приятного для уха секретаря райкома, но надо было слушать и запоминать. Еремин старался слушать и запоминать. Не так часто приходится слушать такие откровенные разговоры. Это была правда. И в этой правде было косвенное осуждение и того, что он, Еремин, так медленно еще освобождается от этой доставшейся ему в наследство неверовщины.

— Слушайте, слушайте, — перехватывая его взгляды и неуловимо посмеиваясь, говорила Дарья, — ешьте вот помидоры, вареники и терпите. Для вас это интересно — узнать, о чем мы думаем, и мы тоже первый раз принимаем у себя в гостях секретаря райкома. Неверов нас не баловал. Пока всего не скажем, не выпустим вас отсюда.

До этого Еремину больше приходилось слушать людей на собраниях и совещаниях, но то было совсем другое. Ни на одном собрании он не мог бы услышать того, о чем рассказали ему в этот вечер женщины. То ли они почувствовали к нему доверие, то ли давно искали и нашли наконец случай откровенно высказаться. По крайней мере, в Дарьином доме он узнал много такого, что ему раньше было совсем неизвестно или же о чем он лишь догадывался — неуверенно и туманно…

И когда женщины вспомнили, что пора расходиться — каждую ждали хозяйство, детишки, — он с сожалением поднялся с места. Должно быть, если бы продолжался их разговор, он и еще узнал бы что-нибудь такое, чего не знал об этих людях и их жизни. Однако и ему пора было ехать. Еремин подошел к Александру и потряс его за плечо. Александр спал, повалившись боком на лежанку. Еремин потряс его еще раз, но Александр только что-то пробормотал, не просыпаясь. Совсем уморила парня поездка.

— Красивенький хлопец, — заглядевшись на его разгоревшееся во сне малиновым румянцем лицо, вздохнула Стеша.

— Придется, Иван Дмитриевич, вам у меня заночевать, — засмеялась Дарья.

— Как сказать, — неопределенно заметил Еремин. Ему и спать хотелось и хотелось, не оттягивая больше, поскорее добраться домой.

— Боитесь, Иван Дмитриевич? — с насмешливым вызовом спросила Дарья.

— Почему? — не понимая, посмотрел на нее Еремин.

— Завтра по всему району пойдет: первый секретарь райкома Еремин у вдовой солдатки Сошниковой веселую ночку провел.

Еремин взглянул в ее иронически сузившиеся глаза и перевел взгляд на женщин. Все они затаенно улыбались.

— Не боюсь, Дарья Тимофеевна, — ответил он, принимая вызов.

— А как до жены дойдет? — пригрозила Дарья.

— Умная жена не поверит, а глупая все равно не догадается, — в тон ей ответил Еремин.

Женщины засмеялись.

— Значит, остаетесь? — спросила Дарья.

— Остаюсь, — твердо сказал Еремин.

Женщины стали прощаться и затолпились к выходу. Уже из сеней Еремин услыхал вздрагивающий голос Стеши:

— Ну, девоньки, с таким секретарем райкома мы не пропадем.

Дарья постелила Еремину и Александру в горнице, сама ушла в переднюю половину дома. Уже засыпая, Еремин слышал, что к ней кто-то пришел, и потом в Дарьиной комнате приглушенно забасил чей-то голос.

Ночью он проснулся. Неизвестно, сколько было времени.

В густой темноте комнаты он так и не сумел разглядеть на часах стрелки, а спички куда-то запропастились. Но за плотно закрытой дверью еще слышались голоса: Дарьин и другой, мужской. Еремин заинтересовался, кому же принадлежал этот голос — густой, гудящий и как будто сердитый. Прислушиваясь, он вскоре заинтересовался и его словами:

— Стыдно, Даша, говорить, но я уже начинаю думать и так: а может быть, мне лучше уехать отсюда? Хозяйства большого я себе так и не нажил, с собой можно увезти. Где-нибудь в другом колхозе или в новом совхозе, на целине, я, может, буду нужнее. Конечно, нелегко будет родные места покидать и не в мои это годы, но как-то не везет мне в нашем районе. Думал, что кое-что знаю и могу еще людям немалую пользу оказать, а получается, что в своих-то местах я меньше всего и нужен. Никому, оказывается, не требуются ни мои знания, ни опыт. Как Неверов после фашистской оккупации объявил мне недоверие, так и пошло. Но ты-то, Даша, знаешь, что я не по своей воле остался: с Бирючинской пасеки колхозные ульи эвакуировал, и меня там танкетки отрезали. И я же всю эту проклятую оккупацию дома под печкой в потаенном погребе просидел, мне тогда небо с овчинку показалось. Рассказывал об этом Неверову и председателю райисполкома Молчанову — и слушать не хотят., Не доверяем — и крышка. И что ни сделаешь в районе, говорят — плохо. Новый улей построил, по восемьдесят килограммов меду за сезон дает, — не принимают. Предлагаю попробовать виноградники пчелами опылять — не разрешают. В винсовхозе украдкой по моему способу два гектара винограда под плуг посадили — все равно вредительство. Виноград вырос, а меня как чурались, так и чураются. Неверова в районе давно уже нет, а отношение все то же. Неверовщина осталась. Перешел из райцентра в колхоз, думал, здесь теперь агрономы нужнее, — на Черенкова наткнулся. Как что сделаешь или скажешь ему не по вкусу — фашистский прихвостень. Каждый раз этим пользуется, когда я ему наперекор иду, с безобразиями не соглашаюсь. И так же настраивает других членов правления, главного агронома МТС. Помнишь, на последнем правлении так при всех мне и сказал: «Характер у тебя, Кольцов, вражеский…» Спасибо, Даша, ты тогда мою руку удержала. Я, конечно, знаю, что не оккупированная здесь территория причиной, а этот мой характер. Вражеский к таким пьяницам и бездельникам, как наш Черенков. Иногда и сам начинаю себя уговаривать: а ты живи, как некоторые живут: увидел на дороге безобразие — отвернул голову и прошел мимо. Тихо и спокойно. Нет, не могу стерпеть. Увижу и опять начинаю сражаться.

Слушая этот приглушенно гудящий за дверью голос, Еремин давно уже узнал, кому он принадлежит: агроному Тереховского колхоза Кольцову. По голосу Еремин представил себе и его лицо: крупное, большелобое, с темными и тяжеловатыми, как густая вода, глазами, выражение которых правильнее всего можно было обозначить одним словом — непримиримость. Этим словом, пожалуй, можно было бы точнее всего определить и его характер, из-за которого ему все время приходилось терпеть в жизни. Всегда у Кольцова были какие-нибудь неприятности то с главным пчеловодом области, который не хотел вводить на пасеках изобретенный им улей, то с директором МТС, отказавшимся применить на практике новый способ посадки винограда, то с Молчановым, о котором агроном, не стесняясь, где только мог, громко говорил, что он воинствующий тупица, лишь по недоразумению и не без чьего-то покровительства задержавшийся на посту председателя райисполкома. Не каждый такую откровенность простит. Не прощали ее и Кольцову. И Еремину не раз приходилось слышать жалобы на него от людей, которых, по их словам, Кольцов оскорбил и унизил. Было в этих жалобах и справедливое. То, что Кольцов говорил и предлагал и что ему представлялось ясным, еще не совсем ясно было людям, которые не успели это понять, а он принимал это за косность и тупость и, не стесняясь в выражениях, говорил об этом. И хотя впоследствии чаще всего оказывалось, что он был прав: новый улей оправдывал надежды и посадка винограда под плуг себя оправдала, а Молчанова теперь уже весь район называл тупицей, — агронома Кольцова продолжали считать в районе «самым умным» и «гением». А это, как известно, не прощается, и число его недругов не убавлялось. Нет ничего труднее оказаться в положении человека, который думает и говорит так, что другие начинают подозревать в нем «умника» и «гения».

Еремин знал, что Кольцов родного брата не пощадил — с пасеки прогнал и теперь они враги, хотя брат заметно лучше стал работать после этого в колхозе на овцеферме. После того как Кольцов окончательно не поладил с главным пчеловодом области и с Молчановым, он ушел в Тереховский колхоз. Но теперь выяснилось, что не ладится у него и с председателем Черенковым.

Интересно было послушать, что будет отвечать Кольцову на его слова Дарья. Но после того как Еремин, поворачиваясь на бок, заскрипел кроватью, голоса за дверью понизились, до его слуха дошел только обрывок насмешливой Дарьиной фразы: «…вот уж я не думала, Иван Степанович, что вы в бега можете удариться», — и потом уж нельзя было разобрать ни слова. «Бу-бу-бу», — гудел голос Кольцова. Ему тише вторила Дарья. И должно быть, они-то и убаюкали постепенно Еремина, потому что он вскоре и незаметно для себя опять уснул.