Алексей Котенев - Грозовой август Страница 14

— Ну что ж, врачам видней, — сказала Вероника. — Ты только не вешай голову и не думай о своей болезни.

— Не получается — хандра какая-то. Между прочим, вчера я вычитал про одно любопытное наблюдение: у солдат победившей армии раны заживают быстрее, чем у побежденных. Интересно. Правда?

— Значит, и ты должен скоро выздороветь — как солдат победившей армии.

— Это верно — победившей. И мы пахали...

Он помолчал, о чем-то сосредоточенно думая, прошелся по палате, поглядел в открытое окно. Вдали за поселком простиралась зеленая степь. На горизонте синели пологие сопки.

— Да, жизнь не веселит. А тут еще ты... Выбежала, как девчонка, и полтора месяца глаз не показывает.. Небось и теперь случайно заскочила по пути, от мужа.

— Нет, мы приехали за медикаментами.

— За медикаментами? Разве все вышли?

— По распоряжению начальства. Прождали на складе полдня.

— Такая очередь? — удивился Ветров.

Медикаменты его весьма заинтересовали. Он попросил копию накладной, быстро прочитал перечень полученных лекарств, оживился, повеселел.

— Это дело хорошее. От твоих лекарств даже мне вроде полегчало, — сказал он с какой-то загадкой и тут же переменил тему разговора: — За какое мое прегрешение не приходила ко мне?

Вероника опустила голову:

— Позабыть хотела.

— Ясно. А может, и не помнилось ничего?

— Выхода другого не вижу, товарищ капитан Ветров. У вас законная жена с ребенком. Она ждет вас... Да если бы я знала...

— Про это «если» говорить поздно, дорогая моя Вероника. Надо думать о том, что есть. За тебя я судить не могу. Вас — женщин — понять трудно. Когда-то говорила одно, а сейчас я слышу другое — ты хочешь позабыть все, что было...

— Другого выхода я не вижу.

— Да-а. — Ветров достал из коробки папиросу, постучал мундштуком о шахматную доску. — Ты мне позволь закурить, мне это иногда помогает. — Он чиркнул спичкой, прикурил, задумался. — Когда ты выбежала из моей землянки, я, помню, подумал: «Может, так и надо?» Да, так и подумал: надо кончать.

— А как же иначе?

— Как? Многое я здесь передумал, пока лежал. По-разному люди живут на свете. Одни — по разуму, другие — по сердцу. Ты, как я вижу, предпочитаешь первое. Рассудила — и баста: так надо. В шахматной игре этот метод хорошо подходит. Взвесил обстановку — сделал ход. — Он взял с шахматной доски белого слона и поставил его в самый угол. — Если бы я был белым слоном, мне легко было бы так поступить. Но человек не из дуба выточен. И не единым разумом живет на свете.

— Сколько было бы на земле горя, если бы люди не слушались разума!

— А по-моему, в личной жизни горя бывает больше оттого, что наш брат, да и ваша сестра, слишком уж доверяются порой разуму. Раскинет человек умом и приходит к выводу: жениться ему следует на той-то, замуж выходить за того-то — подходит, дескать, по всем статьям. И тянется потом эта постылая жизнь, как несмазанная арба по бездорожью, скрипит, бороздит — и никакой тебе отрады, никакой радости.

Вероника покраснела, опустила глаза.

— Намек твой не трудно понять.

— А я говорю без намеков — не в моей это натуре крутиться по чужому базу около дядиного куреня.

Ветров вертел в руках шахматные фигуры, ставил их на доску, смахивал прочь, а сам все высказывал то наболевшее, что беспокоило и волновало его в темные, бессонные ночи. Вероника молча слушала его, иногда возражала, но в глубине души целиком соглашалась с ним. Да, с сердцем шутки плохи. Недаром любовь испокон веков называли проклятой, недаром обыкновенные парни — песенные Ваньки-ключники разлучали с женами именитых князей. Перед ее глазами вставал Модест Петрович Бережной. Чем не муж? Лучший хирург в армии, честный, порядочный человек, ласковый, внимательный супруг. Чего еще надо? И вот этого, можно сказать, идеального мужа заслонил собой Алексей Ветров — обыкновенный комбат, каких немало на маньчжурской границе. К тому же и характером не ангел — упрямый, грубоватый. А что поделаешь? Бережного она избрала бы в друзья, наставники, учителя. В мужья — только Алексея Ветрова. И никого больше. Только с ним она может быть счастлива.

— Все это верно, — проговорила Вероника. — Но идти бездумно за сердцем тоже нельзя. Есть же у человека чувство долга. Но как можно сказать мужу, который верит тебе, любит тебя: «Я люблю другого»? Неужели у тебя хватит совести сказать это своей жене, которая испытала столько мук и ждет не дождется тебя?

— Вероника, ты мне на больную мозоль не наступай и совестью не кори. Я отлично знаю, что должен делать порядочный муж. Конечно же, возвращаться в семью.

— Ну и возвращайся. На чужом несчастье счастья не построишь.

— Эх ты... беспонятливая. Да разве я смогу теперь это сделать? То есть вообще-то, конечно, смогу. У меня хватит силы переломить себя. Но ты можешь представить, что это будет за жизнь? И я имею в виду не только свои мучения. А жена? Зачем ей нужен такой муж, который сидит рядом с ней, а сам тоскует о другой? Самому лютому врагу не пожелаю такого счастья.

Ветров зашагал по палате, то и дело затягиваясь папиросным дымом, время от времени бросая на Веронику ожидающие взгляды.

— То, что ты говоришь, не мешает помнить при первом знакомстве. А теперь ни к чему. — Он притушил окурок, развеял рукой дым, подошел к окну. — Помню, мальчишкой ездил я в ночное за Дон на займище. Был у нас в хозяйстве конь чистых донских кровей. Пока, бывало, идет шагом, куда хочешь его поворачивай. А как возьмет разгон, лучше не тяни за поводья — сбросит.

Вероника отвернулась, чтобы не показать навернувшихся слез. Помолчав, тихо, как бы про себя сказала:

— И зачем я тебя только повстречала? Может, пройдет это? Я думаю: мне надо перевестись в Даурию. Подальше будем друг от друга — скорее позабудется.

— Нет, не позабудется. Я себя знаю. — Он приблизился к ней, взял за плечи.

— Но что же нам теперь делать? Что? — Она прижалась к нему, щекой коснулась его щеки. Ветров хотел поцеловать ее, но в это время за дверью послышался легкий стук каблучков проходившей сестры. Вероника быстро отошла к столу:

— О господи, прячемся, как воры. За что такие мучения?

— Нам нечего прятаться, Вероника. И не за тем мы сходились с тобой, чтобы идти разными стежками. Ты слышишь? Под землей тебя найду. Горло перегрызу тому, кто прикоснется к тебе.

Ветров порывисто шагнул к ней, Вероника предупреждающе выставила вперед руки, торопливо прошептала:

— Нет, не надо, не подходи! Там тебя ждут. Я не хочу отнимать тебя у жены, у сына. Прощай!

Она выбежала из палаты.

Ветров кинулся было за ней, но у дверей остановился. Увидят сестры, пойдут пересуды, дойдет до Модеста Петровича. Он прошел в угол палаты, оттуда снова к дверям, постоял, подумал, нахмурился. Потом подошел к окну. Из госпитальных ворот выехала санитарная машина, запылила по большаку к железнодорожному переезду. «Поехала она в батальон или осталась хлопотать о переводе?» — спросил он себя и не смог ответить. Вся жизнь его словно остановилась на распутье. Что будет дальше? Неужели все кончено? Одно хорошо — войска получают медикаменты. Это неспроста. Скорей бы развязка!

X

Второй месяц высушенная зноем степь ждала дождя, чтобы напоить сникшие травы. А дождя все не было. В минувшую ночь вдруг подул влажный ветер, в небе заклубились тучи, заслоняя звезды. Но пришел день — и снова наступила жара. Побелевшие при дневном свете облака не принесли ни влаги, ни прохлады. Казалось, стало еще жарче.

Иволгин сидел в одной майке под травяным навесом и мастерил наборный мундштук. В выходной день можно отдыхать. Но как отдыхать в этом затерянном в степи приграничном гарнизоне? Будыкин с замполитом уехали в Даурию, Бухарбай ушел к минометчикам играть в домино — из соседней землянки доносились его гортанные выкрики, сопровождаемые резкими ударами о стол. Драгунский подремывал на матрасе, вынесенном из землянки.

— Трудишься, энтузиаст? — зевая, окликнул он Сергея. — А я сон видел... Будто наш батальон зашел в какую-то непролазную падь — ни горизонта, ни звезд, ни одного ориентира не видно. Должно быть, сон в руку — в тупике мы.

Иволгину не нравятся туманные рассуждения Валерия. Чего ныть понапрасну? Приказано служить — ну и служи, как положено. Он потер мундштук в своих шершавых ладонях и снова заработал напильником. Мелкая пыльца приставала к пальцам, сыпалась на землю.

Уже отчетливо вырисовывался граненый стержень мундштука, увитый разноцветными кольцами.

— Чудак человек, — усмехнулся Драгунский. — С таким голосом еще одну специальность осваивает! Тебе, брат, надо двигать после войны в святое искусство. А ты... Давай вместе. Ты поешь, у меня — художественное слово.

— Бухарбай кассиром, — захохотал Иволгин.