Ефим Зозуля - Мастерская человеков (сборник) Страница 14

– Вы хорошо исполняете обязанности моего личного врага. Я, вероятно, прибавлю вам жалованья, – с кривой усмешкой сказал Икай. – Кроме того, я увеличу тираж ваших книг.

– Мне сейчас наплевать на ваше жалованье. Скоро вы погибнете, и мы все будем свободны.

Икай рассмеялся.

– Не смейтесь! Пройдемся по вашим «мастерским», где уродуют и мучают людей, посмотрим на все ваши живые коляски, на ваши живые спицы, на вашу «живую мебель». Вы скоро увидите, можно ли людей превращать в мебель и думать, что это культура.

Икай неожиданно изъявил согласие.

– Идемте.

Они прошли по дворам роскошного имения Икая. Всюду был внешний порядок. Всюду шла работа. Сотни инструкторов, техников, учителей и погонщиков изготовляли из живых людей неподвижные статуи покоя и удобств для господина Икая.

Многие из этих людей имели изможденный вид, но многие успели приспособиться и сжиться с незавидной долей.

– Ты кто такой? – спросил враг Икая у какого-то раззолоченного пестрого старика, бродившего по двору.

– Я лампа, – ответил тот. – Я стою на лестнице и освещаю путь господину Икаю. Лампа стоит на моей голове, а я заменяю столб.

– Почтенное занятие! – плюнул враг Икая. – Вот скоро, скоро увидите, во что превратятся эти столбы.

Навстречу им прошел отряд с лопатами. Эти люди имели обычный изможденный вид рабочих, одинаковый во все времена и эпохи.

– Вы кто такие?

– Мы – лопаты. Мы роем для господина Икая золото и уголь.

Вид у рабочих, несмотря на внешнее спокойствие, был такой, что даже враг Икая не сказал ни слова.

Далее стояли какие-то чудища с кусками железа вместо головы и рук.

– Вы кто такие? – спросил враг Икая.

– Мы – солдаты. Мы охраняем спокойствие и благополучие господина Икая.

Господин Икай забыл о словах своего специалиста-врага. Все было спокойно. Специалисты-друзья и враги, одинаково получавшие жалованье, – говорили Икаю о разных свойствах введенной им дисциплины, о природе людской, любящей покорность, и Икай успокоился.

Обои из человеческих лиц улыбались ему, когда он этого хотел. Столы, этажерки, диваны и мягкие ковры из прекрасных женщин пели ему песни, когда он подавал соответствующий знак. Живая библиотека услаждала его слух всячески. И даже жена перестала изменять Икаю. Только несколько раз из-за нее рассчитывались какие-то живые тюфяки, подножки и вешалки.

Жизнь текла спокойно, и все казалось нормальным, как всегда кажется, что бы ни происходило в жизни.

И вдруг в один из обыкновенных дней, когда так же, как всегда, дышала жизнь, и необъятные пространства были бездумны, а дали мудры и непонятны, и росы ложились на поля, и полчища туманов бились о землю, и ветры трепали шевелюры лесов, – возмутились люди.

В квартирах, подвалах, рудниках и мастерских забились трепетные комья сердец человеческих, восстали души, прозрели головы.

Во дворце Икая поднялся могучий и великий шум.

Кричали спицы из колес, стулья, этажерки, лампы…

Кричали поруганные, униженные, гнувшиеся в рабстве.

– Мы не хотим быть спицами в колесах!

– Мы не хотим быть стульями и кроватями!

– Мы не хотим быть обоями в кабинете Икая! Наши лица не обои!

По коридорам, лестницам, комнатам, залам бежали ковры и лампы, диваны и тюфяки, во дворе собрались живые лопаты и молоты.

Великий шум разлился по всей земле.

…и на этом пока кончается рассказ о живой мебели. Пока еще много осталось ее на свете, а когда ее не будет, кто- нибудь напишет о ней еще раз и – лучше.

1919

Подвиг гражданина Колсуцкого

– Здесь живет Колсуцкий?

– Здесь.

– Дома?

– Дома.

И перед Колсуцким стоит худой рыженький военный человек, и Колсуцкий чувствует растерянность и страх. Глотать трудно. Нижняя губа начинает неудержимо прыгать.

То, что называется мыслью, сознательно и бессознательно, в словах и без слов, думает: кончилось благополучие. Кончилось. Кончилось. И быстро-быстро, как свет, как звук, пролетают образы: в Б. Гнездниковском арестанты за железными решетками. Ворота Чека на Лубянке. Расстрел. Это неясно, но страшно. До тошноты. А часовой у ворот будет так же сидеть. Наплевать, что расстреляли какого-то Колсуцкого, заведующего красноармейским складом. Будут носить чай в жестяных чайниках в караулку. Зимой у ворот Чека – следы-льдинки от пролитого кипятку. Автомобили будут мчаться, как всегда. Две девушки пройдут мимо страшных ворот и будут смеяться. Он видел однажды: под сильным конвоем ввели в ворота несчастного, а через минуту никто из проходивших не знал ничего об этом. Никто не знал. Те, что видели, ушли, а другие не видели. И две девушки прошли и смеялись. Образы девушек, смеющихся, захлестывают сердце.

Глотать трудно. Губа прыгает. Но Колсуцкий, привстав со стула и отодвинув немного начатый чай, говорит, закутывая слова в спокойствие:

– В чем дело? Вы ко мне?

– Вы Колсуцкий?

– Я.

Рыженький человек в галифе, во френчике-полушубке, с тяжелым револьвером на животе. Глаза маленькие, спокойные, осевшие, как сонные птички в клетках. Стоит и смотрит.

– Я – Колсуцкий. Что вам угодно, товарищ?

Внутренняя жизнь человека – океан, а логика – пароходик, скользящий по его поверхности. В океане – бездонная глубь, чудеса, бесконечное движение, непостижимая сложность, а пароходик плывет, стараясь не думать о бездне под ним.

– Я – Колсуцкий. Что вам угодно, товарищ?

– Вы заведующий четвертым складом обмундирования?

– Я.

– Одну минуточку.

Рыженький роется пальцами в кармане френчика на груди. Колсуцкий перестает дышать.

Такая должность. Такая должность! Проклятая должность! Прежний заведующий тоже пропал ни за что. Кто донес?! Рабочие! Артельщики! Сукины сыны!! А сами-то они с «экономией» как?! Он даже не знал до поступления на эту службу, что такое «экономия». Это когда выдают на фронт сто шинелей, – две недодать, а получить расписку на все сто. Не всегда в суматохе неопытный получатель будет считать правильно. «Экономию» меняют на пшено, муку, яйца. Это, по традициям артельщиков, законно. Брать себе со склада сапоги для носки и даже на запас, шинель и все остальное – тоже законно, по круговой поруке, а продавать нельзя. Молодой артельщик Снетков продал. Ему за это молча выбили несколько зубов. Неужели же артельщики донесли? За что?! Он не виноват ни в чем. Может быть, подрядчик? Этот ходил вокруг склада месяца два. Подарки предлагал, выпивать приглашал, знакомил с красивыми женщинами. Видит бог (Колсуцкий неверующий, но, кроме бога, нет свидетелей) – не поддавался! За что же? За что? Революция. Вот в чем дело! Это – революция. Самое главное: разобраться некому и, главное, некогда. Неужели расстреляют?! Неужели заберут из этой теплой квартирки, а жена будет спать, теплая, под теплым одеялом, сначала одна, а потом с Ивашкиным, который на нее зарится? Господи, каким голосом начать кричать, чтобы не было всего этого.

За дверью шум. Кашель. Много ног. Стук винтовок.

Дверь открывается. Торжественно-деликатно всовывается изжеванная голова председателя домового комитета. Это враг. Ему уже, по-видимому, сообщили, что у Колсуцкого обыск. Он торжественно, почти лучезарно спокоен. Он давно ждет гибели Колсуцкого. Он подходит к столу, на котором стоят недопитый чай и тарелка со сладкими коржиками. Внимательно и несколько иронически смотрит на них и садится за стол, свободно и широко садится, как у себя дома.

Военный вынул бумажку, развернул и поморщился: не та.

– Одну минуточку.

Повернулся и пошел к двери, к красноармейцам.

Колсуцкий смотрит на лицо председателя.

Горе. Да. Горе. Такие бывают лица у недоброжелательных или равнодушных ближних, когда у человека горе. Но к кому воззвать о помощи? Некого просить. Некого умолять. Горе, горе! Вечер, скоро ночь. Будет утро, и все – беспрерывно. Когда горе – сутки перестают делиться на день и ночь.

Рыженький возвращается с новой бумажкой в руках. Смотрит на нее и спрашивает:

– Ваш склад находится на Самарской улице?

– Да.

– Будьте любезны, товарищ, пойти со мною.

Пароходик плывет на поверхности бездны океана. Бездна бушует, качает, но он плывет-плывет, крепится-крепится. Даже ворочает над бездной винтиком.

– А позвольте нас спросить: ордер у вас есть?

Рыженький с недоумением, но просто, жестко и в то же время добродушно говорит:

– Никакого ордера не надо. Будьте любезны пойти со мной.