Евгений Дубровин - Билет на балкон Страница 14

Здесь был тоже еще полумрак, лишь в дальнем темном углу горел светильник Оркестранты в белых костюмах, черных галстуках, черных остроносых туфлях тихо настраивали инструменты. Возле оркестра, как всегда, сидели Три Бабушки (ТБ), поджарые, нарумяненные, напудренные, с черными крашеными завитыми волосами. Каждый год менялся состав танцующих во дворце. Одни женились, выходили замуж, другие уезжали, третьи просто солиднели. На их место прибывала желторотая молодежь. И только Трех Бабушек не касалось время. Год проходил за годом, а они неизменно носились по залу, поджарые, стремительные. Они не признавали никаких законов танцевальной этики: приглашали сами, могли бросить партнера во время танца, курили, даже во время вальса. Потому что за ними стояла сила, именуемая «блатными». Блатные редко появлялись в зале, но они всегда были во дворце, где-то в темных закоулках. Во время критических ситуаций блатные, как из-под земли, вырастали в танцзале. Их сразу можно было узнать: на самые глаза кепочка, во рту папироса, правая рука в кармане. Они не дрались, не сквернословили, не угрожали. Они просто появлялись за спинами толпы, на ступеньках лестницы, что вела на второй этаж. Появлялись и молчали. А утром в темных переулках находили избитых, искалеченных людей.

Дирижер постучал палочкой, взмахнул ею, и оркестр заиграл вальс. Две из трех ТБ тотчас же встали и закружились, держа папироски во рту, по скользкому паркету, легко, едва касаясь носками туфель пола, словно две бабочки. Дымок папирос овеял их сизой кисеей. Это даже был не просто танец, а танец на льду. Партнерши кружились направо, налево, вокруг друг друга, делали сложные зигзаги по всему залу. В их танце изящное и хищное сливалось воедино.

Потом оркестранты долго отдыхали, потом так же долго сипели, свистели, дули в трубы и наконец сыграли «польку-бабочку». Окна из светло-синих стали густо-фиолетовыми, потом черными. Вспыхнул яркий свет, но зал по-прежнему был пуст. После польки должен идти краковяк, затем падеспань, лезгинка и лишь после этого – «быстрый фокстрот». Собственно говоря, народ ходил на танцы ради этого «быстрого фокстрота».

Когда заиграли лезгинку, зал начал наполняться. Глорский стал присматриваться к девушкам, намечая себе партнершу на «быстрый фокстрот». Танцевал он неплохо, одет тоже был соответственно (за одеждой пришлось съездить в Москву, где только что входившие в моду костюмы с узкими брюками уже продавались совершенно свободно). Неподалеку оживленно беседовали две симпатичные блондинки с длинными прическами «лошадиный хвост». На них уже поглядывали. «Приглашу, какую успею», – подумал Глорский, пододвигаясь поближе. Во время паузы он встал с блондинками почти рядом, но тут вдруг барабанщик дико заколотил в барабан и во всю глотку рявкнул: «Дамск-и-и-ий!» Блондинки закрутили во все стороны головками. Глорский не попадал в их поле зрения. Он стал потихоньку, якобы кого-то разыскивая, продвигаться в обход, но тут его одновременно взяли за обе руки. Борис посмотрел сначала налево и обомлел: рядом с ним, смотря в сторону, стояла одна из ТБ, № 3, самая отъявленная. Другую его руку держала маленькая рыженькая девчушка в скромной темной юбочке и про Стенькой кофточке.

– Извините, я первая, – сказала девчушка.

№ 3 посмотрела сквозь нее.

– Прошу, – сказала она, грубо дергая Глорского за рукав.

– Я первая, – повторила девчушка упрямо.

Тогда № 3 уже глянула на свою соперницу более внимательно. Девчушка ответила ей бесстрашным взглядом.

Глорский взял девчушку под руку.

Оркестр заиграл мешанину из барабанного боя и воя саксофона. Глорский задергался в такт, но девчушка была неподвижна и неповоротлива.

– Я не умею быстрый танец, – призналась она.

– Зачем же вы тогда меня пригласили?

– Давайте танцевать по-нормальному.

Чтобы было удобнее разговаривать, она тянулась к нему на носках.

– Кто вам достал сюда билет?

– Сама.

– Это невозможно.

– Ну да. У нас на Дальнем Востоке похлеще схватки бывали. Я всегда девчонкам доставала. Я ведь маленькая, но сильная. В любую щелку пролезу.

– И вы здесь одна?

– Ну да. Мы только позавчера приехали, и я не успела еще ни с кем познакомиться.

– Гм… И вы не знаете, кто такие ТБ?

– Это какой-то препарат?

После танца он отвел свою новую знакомую к своему месту и заслонил ее спиной от танцующих. Но это, конечно, было бесполезной мерой. На лестнице уже стояли трое блатных и с ними № 3. Они шептались и рассматривали Глорского и Милу.

Уйти сейчас или ждать здесь до полуночи – все равно расплаты не избежать. Чем быстрее, тем лучше Борис поднялся в буфет, разыскал Окоемова и рассказал ему все.

– Ну что ж, – сказал математик. – Разомнемся для интересу.

А потом была драка в заснеженном переулке. И Мила принимала в ней участие. Она дралась булыжником. Их спасло только то, что блатные переоценили свои силы. Они думали, что Глорский с Милой уйдут одни, и вышли на перехват втроем.

Ходить на танцы теперь было небезопасно. Да и в центральные кинотеатры тоже. Блатные не относились к тем, кто легко забывает обиды. Глорский и Мила стали встречаться в маленьких заводских клубах на окраине города, сидели на лавочках в заваленных снегом скверах, отогревались на почте и в магазинах. Потом Мила стала приходить к нему домой. Окоемов дипломатично удалялся в институт – брать бесконечные интегралы, а Глорский читал Миле свои произведения. Милочка оказалась благодарной слушательницей. Она искренне смеялась там, где было смешно, и плакала в грустных местах «Как это можно сочинить такое, чтобы человека заставить переживать!» – искренне недоумевала она, и Глорскому это льстило.

На Восьмое марта…

– Только не говори – «любовница», мерзкое выражение.

– А как же?

– Возлюбленная.

– Возлюбленная… Какое старомодное слово. Его сейчас почти не употребляют.

– А мы будем употреблять?

– Да.

Они были одни во всем доме. Жильцы ушли в гости, Окоемов веселился со своими математичками в женском общежитии (веселье у них было свое, своеобразное, чисто математическое. «Пьем вино и закусываем интегралами», – как выразился Окоемов). Ушел даже дядя Петя. Официантки пригласили его в столовую на вечер. Он долго чистил свою капитанскую форму, потом полил голову одеколоном, надел фуражку и ушел, неразговорчивый и угрюмый. Несмотря на годы, он в капитанской форме все же был очень эффектен.

Глорский подошел к окну и открыл его. Ночь была ясная. Ветер гнал навстречу редкие облака, и по реке бродили лунные поляны. Милочка встала рядом совершенно обнаженная. У нее оказалось на редкость красивое тело, просто она не умела одеваться и казалась поэтому всегда худощавой.

– Правда, красиво?

– Очень.

– А нас никто не увидит?

– Нет. Этот сад заброшенный. Тебе не холодно?

– Немножко.

Он притянул ее к себе.

Ночь, ветер, раскачивающиеся верхушки тополей на фоне лунной реки, юная девочка, доверчиво прижавшаяся к нему.

– Ты не жалеешь? – опросил он.

– Это мой самый счастливый день. И твой?

– И мой.

Как быстро все проходит. Он еле вспомнил ее имя…

…Она не пришла на следующий день. И на второй. И на третий. На четвертый Глорский решился и поехал к ней домой. Она жила в большом доме, выходящем сразу на три улицы. Это было красивое здание, построенное еще до того, как стали увлекаться «современной простотой». Здесь были колонны, портики и другие «архитектурные излишества», а на лестнице свободно могли разъехаться два автомобиля.

Не давая себе передышки, чтобы не повернуть назад, Глорский единым духом взбежал на третий этаж и нажал кнопку звонка ее квартиры. За все время он еще ни разу не был у Милочки.

Долго не отвечали, потом дверь приоткрылась. Она была на цепочке. Показался закрытый седой буклей женский глаз.

– Вам кого?

– Милоч… Мила дома?

– Нет.

Дверь захлопнулась. Щелкнул автоматический замок. Может быть, она во вторую смену? Глорский уселся на лавочку в ее дворе и просидел там до двух часов ночи. Нет, она не во вторую смену. Значит, она была дома, когда он звонил… Борис тогда сильно обиделся. «Ну и пусть, раз так», – подумал он и стал со зла ходить на танцы и чуть было не завел дружбу с одной баскетболисткой, да скоро пришлось ехать на практику в пригородное село.

А потом был тот вечер… Ливень хлестал так, что звенели стекла в доме, где они, практиканты, стояли на квартире. И вдруг кто-то постучал. Глорский пошел открывать. Холодный ветер с дождем ворвался в сени, забрызгал лицо. Сначала Глорский ничего не видел, а потом, когда глаза привыкли к темноте, различил совсем рядом с собой маленькую фигурку девушки. Девушка была босая, одета в тоненькое пальтишко, по свисавшим прямо волосам текла вода. Туфли девушка держала в руках.

– Милочка? – шепотом спросил Борис.

Она бросилась к нему.