Владимир Попов - Разорванный круг Страница 14

Отсюда до Еленкиного дома рукой подать, но ноги почему-то не шли дальше. И он понял, почему: здесь начиналась запретная зона. Дальше этого тополя ему не разрешалось делать ни шагу.

Они тяжело прощались у этого тополя. Много раз целовались, и каждый раз это был последний поцелуй. Потом Лена вырывалась от него, уходила, но, увидев, что он стоит, снова возвращалась и снова раздирала душу эта мука расставания. Здесь они распрощались, когда он уезжал в Ярославль. У них и в мыслях тогда не шевельнулось, что встреча будет последней.

Чуть подогретый вином и разгоряченный воспоминаниями, он впервые испытал острую жалость к себе и взгрустнул, что все так нелепо кончилось.

Повернул назад, чтобы пройти тем же путем, каким пришел сюда, по той самой аллее, где раскидистые тополя переплелись своими кронами, создавая днем спасительную тень, а вечерами уютный полумрак для влюбленных. Молодежь в его пору называла эту аллею «Тоннелем влюбленных», но они с Леной прозвали ее целомудренней — «Аллеей дум». «Да сколько вам лет, Алексей Алексеевич? — с усмешкой подумал он. — Запрет был и кончился, как кончилось все».

Он зашагал крупными, решительными шагами, как ходил у себя в Сибирске по цеху. Дома рядом не возбуждали никаких ассоциаций — он редко появлялся здесь, а если и появлялся, то ничего не видел вокруг, боялся одного: как бы его не увидели. И проделывал он этот путь только в том случае, если Лена не приходила на очередное свидание. Тог-да он, преодолев робость, украдкой подходил к дому и опускал в отверстие для писем конверт с бланком библиотеки (бланки как-то подвернулись ему под руку, и он сунул штук десять в карман, сам не зная для чего, так, из озорства), на котором значилось: «Прошу вас вернуть взятую в библиотеке № 11 книгу ввиду того, что назначенный срок истек». Лена знала, что он будет ждать ее на «Углу встреч» в семь вечера и не уйдет до девяти, до десяти, пока не иссякнет надежда увидеться.

Вот и ее дом. Полутораэтажный, с широкой парадной дверью. Окно на верхнем этаже, самое первое от парадного. Он был в ее комнате всего два раза, когда мать Лены, Полина Викентьевна, уезжала погостить в Ростов, да несколько раз заглядывал туда — надо было только схватиться за кронштейн навеса над парадным и подтянуться на руках. Теперь он сделать этого не смог бы. И не потому, что ослабели мышцы. Навес был другой, легкий, жиденький — старый, очевидно, изоржавел, пришел в негодность. И то, что изоржавели сделанные из кованого железа кронштейны, как бы подчеркивало, сколько времени прошло с той поры. И ручка на двери, фигурная медная ручка с шарами на концах, тоже была заменена обычной дверной дешевенькой ручкой. Только рамка на щели, куда опускали письма и газеты, осталась прежней, и у него возникло мальчишеское желание оторвать ее, увезти с собой на память. Он даже потрогал ее — поднял заслонку и отпустил. Она знакомо щелкнула, и тотчас возникло ощущение облегчения, которое возникало у него и тогда: слава богу, никто не заметил, письмо уже там. Значит, сегодня они встретятся.

Лена могла не прийти на свидание, но по этому вызову приходила всегда, даже в том случае, если ей грозил скандал с матерью.

Был и другой способ вызова: бросал в окно щепотку дроби. Когда Лена высовывалась, он хватался за кронштейн, подтягивался на руках, и они могли переговорить о самом необходимом.

Один только раз досужливый милиционер, увидев человека, который, как ему показалось, лез в окошко, поднял крик и мчался за ним, стреляя в воздух, до тех пор, пока мнимому вору не удалось шмыгнуть в подворотню и, оставляя клочки брюк в зубах бдительных собак, ускользнуть дворами. Ох, и влетело же ему тогда от отца за подранные брюки! Но хуже всего было то, что отец из педагогических соображений не купил новых, и он долгое время ходил с заплатками.

Мимо Брянцева прошла какая-то женщина, с любопытством посмотрела на него и остановилась неподалеку. И более для того, чтобы уйти от ее бесцеремонного разглядывания, он открыл решетчатую калитку и пошел по узкой тропинке.

Здесь они с Леной встретились однажды накоротке. Нарушив все запреты, он проник в опасную зону и увидел Лену на террасе в качалке. Пугливо оглядевшись по сторонам, она сбежала к нему и потащила вот сюда, за угол дома. Много ли было им надо? Два слова — «Сегодня в семь» — и один поцелуй, короткий, настороженный.

Брянцев услышал за собой шаги и, оглянувшись, увидел ту самую любопытствующую женщину — ей, очевидно, не давал покоя этот сомнительного поведения незнакомец. «Ох, уж эти маленькие города», — досадливо подумал он и с независимым видом завернул за угол дома.

Но что это? Галлюцинация? А может быть, он сошел с ума? На веранде, в качалке, с книгой в руках, сидела… Лена. Некоторое время она продолжала читать, но, почувствовав на себе чей-то взгляд, вскинула голову.

Медленно-медленно, словно освобождаясь от невидимого груза, поднялась и, выронив вдруг книгу, быстро сбежала по ступенькам. В нескольких шагах от него в нерешительности остановилась, словно обдумывала, как вести себя дальше, и смотрела на него полным недоумения, тревожным взглядом.

И только тогда он вышел из оцепенения, шагнул к ней свинцовыми, негнущимися ногами, обнял, прижался щекой к ее щеке, словно прятал свое лицо. Потом отстранился чуть, взглянул в глаза и прильнул к губам.

Первой пришла в себя Лена и выскользнула из его рук, выскользнула знакомо: опустилась резко, словно у нее подкосились ноги, и извернулась. Постояла с закрытыми глазами и, схватив его за руку, увлекла за угол дома.

Многих людей жизнь изменяет так, что даже тип лица становится иным, не только черты его. Лена была той же. Не такой, но той же. Те же глаза, живые, по-детски ясные, те же пухлые, чуть вздернутые губы, легко раскрывающиеся в улыбке, тот же нос, ровный, чуть-чуть короткий. Жизнь наложила свой отпечаток — у глаз появились морщинки, легкие-легкие, не каждому заметные, у губ — две горестные складочки, но лицо оставалось безыскусственным, открытым и так же сочетало в себе женственную мягкость и мальчишескую задиристость.

— А ты немного повзрослел.

— А ты такая же чудесная…

— Только без этих самых…

— Я не сказал, что такая же. Такая же чудесная.

Лена вдруг спохватилась.

— Что это я держу тебя посреди двора? Пошли в дом. Представлю тебя маме. Ты ее помнишь?

Помнил ли он ее? Не только помнил, но и боялся. Даже теперь страх не прошел, и он признался:

— Боюсь.

Она расхохоталась.

— Ну что ты, Ле… Алеша. К твоей внешности это никак не подходит.

— Честное слово, боюсь. Даже странно как-то. Может быть, это гипноз места? Говорят ощущения, связанные с тем или иным местом, возрождаются даже через много-много лет…

Она задержала взгляд на его лице.

— Перестань дурачиться, пойдем!

Он поднялся на веранду, испытывая самое настоящее чувство страха, будто стал по-прежнему семнадцатилетним Лешкой, которого можно не пускать на порог или даже запросто выгнать из дому.

В большой комнате, казавшейся тесной, потому что в нее была втиснута обстановка целой квартиры, священнодействовала Полина Викентьевна — за ломберным столиком расчерчивала листки для преферанса. Она сильно изменилась — поседела, ссутулилась, но по-прежнему красила губы, брови, даже щеки румянила.

«Пиковая дама», — успел подумать Брянцев.

Увидев гостя, «пиковая дама» неохотно оторвалась от своего занятия, медленно поднялась и величественно протянула руку.

Брянцеву ничего не оставалось, как поцеловать сухую руку с покрытыми бледно-розовым лаком ногтями.

— Мой друг, вы так и не научились целовать руки дамам, — слегка грассируя, произнесла она. — Хотя современная молодежь минует этот этап…

— Да, мама, они начинают прямо с губ, — подхватила Лена.

Полина Викентьевна подарила дочь неодобрительным взглядом и повернулась к Брянцеву:

— Что вы теперь делаете? По-прежнему водите девушек по ночам на кладбище?

«Ничего не забыла, ничего не простила», — отметил про себя Брянцев и бросил коротко:

— Покрышки.

— А-а! — протянула Полина Викентьевна так, будто этот ответ ей все объяснил. — А я, видите, как живу. Пришлось уплотниться, когда дочери выпорхнули из гнезда. Да вы присаживайтесь.

Брянцев понимал, что каждый его жест, каждое слово прикидывается на ту мерку, под которую он явно не подходил. Он присел на краешек стула, испытывая уже не страх, а раздражение от необходимости вести ненужный разговор.

На веранде послышались шаркающие шаги, и появилась старушка в шляпе фасона 1913 года, сгорбленная, сморщенная, в сопровождении мужчины одинаковой с нею ветхости.

Алексей Алексеевич похолодел при мысли, что ему придется играть в преферанс в этой компании.

Но чести быть приглашенным он не удостоился — появилась четвертая партнерша, к удивлению Брянцева, женщина совсем молодая, громкоголосая, эксцентрически одетая.