Иван Истомин - Живун Страница 15

Осталось погрузить живность.

Скоту перед сиденьем гребцов соорудили временные стойла.

Привычные к подобным путешествиям, собаки, радостно повизгивая, сами запрыгнули в калданки. На всякий случай их привязали, чтобы обратно не выпрыгнули. Но собаки, похоже, и не помышляли о бегстве: смирно уселись и, высунув морды за борт, с удивлением разглядывали свои отражения в воде.

Гриш в броднях вошел в реку, оглядел лодки, проверил укладку. Выйдя на берег, скомандовал женщинам:

— Заводите скот!

Женщины, как ни устали, бегом бросились на пригорок. Там, за амбарами, на привязи томились три буренки и черный молодой бык. Женщинам хотелось поскорее управиться, тогда хоть словом перемолвятся с родными — когда еще увидятся и увидятся ли?

Пучки душистого сена оказались хорошей приманкой, и коровенок легко завели на каюк. Но бык уперся возле сходней — и ни туда ни сюда: сердито мычал, мотал головой, норовя поддеть рогами своих погонял. Его и тянули за веревку, и палками понукали, а он только пятился.

— Ну и беспутная скотина! — в сердцах вырвалось у Гриша. — На привольный корм везем, а он, дурак дураком, упирается.

Эль точил лясы с селянами на пригорке, не принимал участия в этой возне. Но тут он решительно накинул на черную как смоль голову капюшон малицы, направился к лодке:

— А ну-ка, покажу я ему сейчас, якуня-макуня! Волоките на сходни…

Наперехват ему бросилась сухопарая Сера-Марья: казалось, она одна догадалась, что собирается делать муж.

— Элексей, в уме ли ты? — Ее рябое лицо, из-за чего и прозвали ее Сера-Марья, Рябая Марья, побледнело.

Но Эль и бровью не повел, вошел в воду, рядом со сходнями, и, поглядывая на сердито ревущего быка, изготовился к какому-то решительному действию — насупился, раздвинул полусогнутые руки.

Уже не женщины, а ватага мужиков, словно на охоте, с гиканьем подгоняла рогатого упрямца. Оглушенный криком, обозленный палочными ударами, бык вполз на сходни. Эль рванулся, просунул руку животному под брюхо, обхватил его и, будто бревнышко, перебросил в каюк. Лодка закачалась и чуть не перевернулась. Воздушный прыжок не то ошеломил, не то остудил быка — он замолк, перестал реветь.

Тяжело дыша, Эль откинул назад капюшон, отбросил со лба взмокшие смоляные кудри и, пошатываясь, вышел на берег.

— Надсадился, поди? Ой, беда-беда! — Марья протянула мужу руки.

— Ты что, Манюня! — прохрипел Эль. — Впервой ли мне?

Толпа на берегу встретила его одобрительным гулом:

— Быка на руках!

— Ай да Гажа-Эль!

Эль с удовольствием принимал похвалу. Гордо расправив плечи, стоял он между сынишкой и дочерью, которые тоже были счастливы от такой почести отцу.

И переселенцы, и те, кто пришел их проводить, — все сбились в кучу, перемешались.

Гриш был доволен. Вот уж Гажа-Эль выручил так выручил. То, что быка погрузил, — одно. Дух у людей поднял — вот что дорого. Больше всего Варов-Гриш боялся минуты отъезда. Дальняя ли предстоит дорога, близкая ли, надолго ли расставание, накоротко ли, по доброй ли воле, по нужде ли — последнее прощание самое тягостное. Женщин от слез не удержишь, а то еще и заголосят. Теперь-то не решатся — на празднике не плачут. Да, уж праздник. Вот Куш-Юр подойдет, скажет речь — и можно отчаливать. Самое время: солнышко начало облокачиваться на игольчатый увал.

Внезапно на что-то решившись, он достал полинялый вещмешок, порылся в нем, вытащил солдатскую флягу. Отвинтил стаканчик, служивший крышкой, наполнил его доверху прозрачной жидкостью и бережно, боясь пролить, поднес Элю.

— Получай награду, мать родная!

— Эх, якуня-макуня! — Гажа-Эль не ожидал такой награды. Приняв стаканчик, обвел всех взглядом, подмигнул и, залпом опрокинув в рот, крякнул: — Хорош, чистейший! — Он не спешил отдать стаканчик Варов-Гришу — авось не поскупится, повторит — и блаженно улыбался.

— Мало! Мало! Что ему шкалик! Да еще за быка! — В толпе, как водится, нашлись доброхоты.

— Больше нельзя. Последний остаточек из мир-лавки дали нам — мало ли что в пути случится. — Гриш поспешно завинтил флягу.

На всякий случай он вышел из толпы: мужики привяжутся — не отстанут.

В стороне от людей стояла грустная Чурка-Сандра.

— Ты что? — спросил Гриш.

— Крестная не пришла. Намедни знобило ее, занемогла, поди. Ведь старая.

— Эй, Караванщик! — окликнул Гриш. — Пуская сбегает Сандра к крестной-то.

— А я, что ли, супротив? — неохотно отозвался Мишка. — Успеет, поди…

— Я мигом. — Сандра благодарно сверкнула глазами и побежала по берегу с необыкновенной прыткостью для своей рослой фигуры.

— А почто Куш-Юр-то не идет? — догнал ее голос Сеньки Германца.

Сандру качнуло.

«Кто тебя за дурацкий твой язык дернул, сатана? Мишка-то что подумает?»

Она было приостановилась с намерением вернуться, но тут же отказалась: люди и в самом деле невесть что вообразят. Видит Бог, не вспоминала она Куш-Юра. Один раз всего подумала, отчего не идет он прощаться… со всеми.

Сандра шла торопливо, шурша прибрежной галькой. Местами вода подступала к пригорку, но тратить время на обход Сандра не стала. Поднимая подол малицы и сарафана, она шла в бахилах по воде, благо было не глубоко, по щиколотку. Она добралась до небольшого амбарчика, стоявшего на невысоких столбиках-ножках, поднялась по трапу на галерку вокруг стен и вдруг лицом к лицу столкнулась с Куш-Юром.

«Ой!» — вздрогнули они разом и отпрянули. В то же мгновение Куш-Юр подался вперед, заглянул в Сандрины глаза.

— Куда это ты… спешишь? — выдавил он.

Сандра зарделась, руки ее беспомощно повисли. Первая встреча наедине с ним после замужества. Все как-то не приходилось…

— К крестной спешу, попрощаться, — негромко проговорила она по-русски, с легким акцентом. — Уезжаем мы, — добавила зачем-то и хотела юркнуть мимо, но Куш-Юр крепко схватил ее за руки.

— Погоди! То и горе мое, что уезжаешь. Саша! Сашенька!.. Со мной не попрощавшись?!

Сандра боялась поднять на него глаза. Ей вдруг показалось, что Куш-Юр вовсе и не высокий, не плечистый, а вроде маленький, худенький. Сердце у нее сжалось.

— Прощай, Роман Иванович, — прошептала она, пытаясь высвободить руки. — Не поминай меня лихом…

— Лихом?.. Да я… Присядем на минутку. — Тяжело дыша и не выпуская руки Сандры, он усадил ее на узенькую скамеечку у амбарной стены.

— Ой, беда! Мне же к крестной не поспеть, ждут ведь меня…

— Не уедут без тебя. Да и меня, поди, ждут. Подождут… — приглушенно сказал Куш-Юр, примостился рядом с Сандрой и привлек ее к себе.

— Поздно! Голова моя покрыта баба-юром.[8] Мне век жить с Мишкой.

— Отчего не подождала, когда вернусь с Обдорска? Ты ж меня любила!

Сандра, глотая слезы, отвернулась.

— Ты хоть счастлива с ним? — в голосе его звучала искренняя забота.

— Я не видала счастья, не знаю, что оно такое…

— Любишь ты Михаила?

— Куда денешься. Мужняя я теперь… А все тебя во сне вижу, о тебе думаю. — Она доверчиво улыбнулась и, словно испугавшись своего признания, вскочила, поправила кокошник под капюшоном.

Куш-Юр сидел понурый, низко опустив голову. Эта скорбь удерживала сейчас Сандру сильнее, чем минуту назад удерживали сильные жаркие руки. Чтобы как-то утешить его, Сандра робко протянула свою горячую ладонь, слегка коснулась ею щек, лба Романа.

На эту нежность Куш-Юр ответил глубоким вздохом.

— Коль так случилось, будьте счастливы, — развел он руками, вставая. — Но знай, я по-прежнему люблю тебя. Не уживетесь с Михаилом, всегда приму… Если пожелаешь…

— Будешь ждать, бобылем жить? — Сандра одновременно простодушно удивилась и возразила, но с благодарностью.

— Да, — произнес он твердо. — Если любишь… — И, не договорив, он порывисто обнял Сандру.

3

Тем временем на берегу продолжалась шумная беседа. Гажа-Эль, подогретый спиртом, хвастал:

— Бык мне что, якуня-макуня! Раз-два — и на месте… Я запросто избу сдвину. Ага!.. Кабы не вражья пуля, — он ткнул себя под сердце, — каюк с берега на воду перенес бы! Да-а!.. С буренками, с быком, со шмотками!.. Вот тут прошила она насквозь. — Он снова ткнул под сердце. — Выбег сдуру-спьяну к реке, в Николин день в аккурат. Вижу — пароход причаливает. Думаю, водкой разживусь. А какая-то белая сволочь — бах!.. — Эль рассказывал так, словно слушатели ничего не знали об этой год назад приключившейся с ним беде. — На германке избег увечья, а тут натека. Иной сдох бы, а я выдюжил. Организма моя могутная! Болит вот только прострел иноди. Обидно, силы поубавилось…

Эля слушали сочувственно, но, когда от последних слов он странно заморгал и рот его слегка перекосило, люди незаметно перевели разговор на другое. Благо и повод нашелся хороший — Гажа-Эль упомянул германскую войну, а рядом стоял Сенька Германец.