Сергей Сергеев-Ценский - Том 9. Преображение России Страница 15

Прошло дня три.

Был теплый и тихий вечер, когда Кашневу пришлось проходить снова мимо управления третьей полицейской части.

Теперь никого не было видно на крыльце, но, пройдя уже это крыльцо, Кашнев услышал рокочущий голос:

— Пра-пор-щик Кашнев! Здравствуйте!

И увидел в открытом окне пристава Дерябина.

Остановясь и взявшись за шляпу, Кашнев спросил удивленно:

— Неужели вы даже и фамилию мою помните?

— О-бя-зан по-мнить! — раздельно проговорил Дерябин, добавив: — По долгу службы… — и протянул ему руку.

А когда Кашнев вложил свою руку в это мясистое теплое вместилище, они оба посмотрели пытливо друг другу в глаза. Наконец, Дерябин сказал:

— Если никуда не спешите, то… — и, не договорив, сделал пригласительный жест головою на бычьей шее.

— Никуда не спешу и зайти могу, — тут же отозвался на этот жест Кашнев, поняв это так, что Дерябин сам хочет поговорить с ним не о чем другом, как только о деле Красовицкого.

И вот во второй раз за свою жизнь сидел он хотя и в другом уже городе, но снова в квартире пристава Дерябина, сидел за столом, на котором пока ничего еще не стояло, кроме пепельницы в виде большой раковины причудливой формы, длинного чубука из матового янтаря и пачки папирос, разорванной небрежно.

— Вот где довелось нам встретиться через столько лет! — как будто даже и с радостными нотками в голосе заговорил Дерябин, будто знаком был с Кашневым когда-то очень коротко и близко, как будто это был, по крайней мере, его сослуживец по полку или по полицейской части. — Отлично вас помню я, да… Изменились вы, конечно, но-о… не так много, чтобы узнать было нельзя… А я?

— Вы?.. Вы стали старше на вид, — взвешивая слова, ответил Кашнев, — но даже, если бы не было на вас той же формы, я бы вас все равно сразу узнал.

— Были, — как мне слышать пришлось, — в Маньчжурии вы, а? — спросил Дерябин, сильно прищурясь.

— От кого вы могли это слышать? — насторожился Кашнев, но Дерябин только махнул в его сторону рукой, прибавив:

— Все должна знать полиция!

Кашнев понял это так, что Дерябин не у кого другого, как у Савчука, наводил о нем справки, — может быть, просто по телефону, — но упоминание о Маньчжурии было ему неприятно, и он постарался спросить, как мог, непринужденно:

— А вот как вы очутились здесь, а? Что я тогда попал в Маньчжурию, — это было вполне естественно, а что вы и через девять лет не исправником стали, например, а все тем же приставом остались, это уж…

— Тем же приставом! Каков? — перебил его Дерябин. — Да-ле-ко не тем же, милый мо-ой!.. Здесь я только на короткое время: стаж прохожу, как теперь стали выражаться!.. Исправ-ни-ком чтоб! Удивил!.. На черта мне исправником быть в каком-нибудь Кабыздохском уезде, когда я через два-три месяца помощником пристава столичной полиции намечен быть!.. Я сейчас — надворный советник, а тогда подполковник буду и на дальнейшее производство получаю права, а? Что? Карь-е-ра? — выкрикнул Дерябин ликующе.

— Карьера, да, — согласился Кашнев, а Дерябин продолжал упоенно:

— Года через три-четыре, — смотря по службе, — я уж буду пристав, то есть полковник! А это значит что, а?.. Значит это, что в отставку выйду я не иначе, как генералом, — вот что это значит, милый мо-ой!.. А вы мне — исправника в Чухломе!.. — И так это его развеселило, что он даже снисходительно захохотал.

— Но все-таки почему же именно здесь проходить вам надобно стаж? — полюбопытствовал Кашнев недоуменно.

— Вот тебе раз! Почему здесь? Да потому, — простота вы, — что через Симферополь государь в Ливадию следовать изволит, — вот почему! И он сам должен меня видеть, и министр внутренних дел, и вся вообще свита! В столичную полицию попасть, — это без протекции, разумеется, — это в прикупе все четыре туза чтоб, — вот что это такое «столичная полиция»!

— Однако кем-то из вышестоящих, выходит так, вам это уже обещано, значит? — спросил, чтобы все было для него ясно, Кашнев.

— Ну, а как же иначе? Служба моя была замечена там! — Дерябин поднял указательный палец. — И в девятьсот пятом году и позже… И ей подведен итог… В сумме получилась — столичная полиция…

— Так что Симферополь для вас это как бы трамплин, что ли, для прыжка вверх?

— Трамплин, да, вот именно, да, совершенно верно, — подхватил Дерябин. — Однако и вы, как я слышал, перешли сюда из Полтавы, где служили в акцизе, в каких же именно целях, как не в целях карьеры?

— Ну, какая же это карьера — помощник присяжного поверенного! — улыбнулся Кашнев, не удивляясь уже его осведомленности. — Разве можно ее сравнить с вашей? «Не нынче завтра генерал!»[3].

— Это… из какой-то пьесы вы, но ко мне подходит вполне! — как бы не заметив колкости в словах Кашнева, воодушевился Дерябин. — Вот, например, ожидается проезд через Симферополь королевы греческой с большой свитой в Петербург. Кого же назначить для встречи ее на вокзал, на дежурство? Только я и получу это назначение, как самый представительный из всех! Факт, я вам говорю!

— И ни акцизных чиновников, ни адвокатов на это торжество не пригласят, в чем я уверен, — не удержался, чтобы не вставить, Кашнев.

— Ну еще бы вас пригласили! — не сбавил тона Дерябин. — А могли бы, могли бы, — факт!.. — И добавил вдруг, точно неожиданно вспомнил: — А я ведь полагал, что там, в Маньчжурии, вы отличитесь, получите Владимира четвертой степени или Георгия за храбрость, чин подпоручика… или целого поручика даже!.. Потом в Военную академию после войны… А уж Военная академия, милый мо-ой, это уж лучше для карьеры чего же и желать… Дай, думаю, помогу человеку, так очень вы мне тогда своей пылкостью по душе пришлись… И помог!

— То есть? Как и чем именно помог? — удивился Кашнев.

— Как же так «как» и «чем»? Да ведь это же по моей бумажке тогда вас в запасной батальон перевели!

— По вашей?

— Ну, разумеется!.. Я написал командиру вашего полка, что вы жаждою подвигов горите и желаете послужить родине!

— Вы?.. Спасибо вам! — пробормотал Кашнев.

— Не стоит благодарности, — серьезно с виду отозвался Дерябин, топя окурок папиросы в белом брюхе раковины. — А так как вы и там что-то засиделись, то я же написал командиру вашего запасного батальона, чтобы дал он вам возможность заработать отличие и чин…

— Вы не шутите? — не поверил Кашнев.

— Какие же в этом могут быть шутки? — очень искренне вырвалось у Дерябина. — Я, как бы сказать, судьбою вашей, фортуной вашей тогда был! Через кого могло привалить вам везение в жизни? Через меня могло повезти!.. Однако что-то у вас не вышло, но в э-том… в этом уж не я, конечно, виноват, а какое-то, как это говорится, стечение обстоятельств!

Кашнев вспомнил сразу и весь свой «крестный путь», и тыловые картины, и болото, в котором он чуть было не утонул во время ночного боя, и военный госпиталь… Поэтому на свою «судьбу-фортуну», пристава Дерябина, он поглядел совершенно ошеломленными глазами и сказал, понизив голос до полушепота:

— Это затем только вы меня пригласили сегодня к себе?

— Нет, не затем только! — сразу же, точно именно такого вопроса и ждал, ответил Дерябин. — Это я между прочим… Не в этом суть! Это — дело прошлое… А я хочу — по давнему с вами знакомству быть вашей фортуной и теперь тоже, да!.. И это потому я так, что видел вас с этой птицей-мымрой, Красовицким, вот почему!.. Предо-сте-речь вас хочу, по своей доброте душевной… Ведь город, как хотите, для меня новый, а единственный в нем старый знакомый оказались вы!

Кашнев смотрел не на Дерябина, а на носки своих ботинок и молчал: слишком неожиданно для него было все, что он услышал. Выходило так, что не попади он девять лет тому назад «в помощь полиции» по бумажке пристава Дерябина, его не перевели бы в запасной батальон, а потом даже из запасного батальона он все-таки мог бы не получить назначения идти с маршевой командой на Дальний Восток и на два года потом потерять в себе того человека, которого выращивали в нем с раннего детства. Вся молодая жизнь его была изменена благодаря только вот этому грузному человеку с оглушительным рыком вместо человеческого голоса, и что он мог сказать ему в ответ? Решительно ничего! Сказать ему об этом? А зачем? Чтобы доставить ему лишнее удовольствие? Гораздо лучше просто встать и уйти, не дослушивать того, что не было еще им сказано. Однако чувствовал Кашнев, что не зря он заговорил о «птице-мымре». И, точно читая его мысли, вдруг выкрикнул Дерябин с подъемом:

— Эх вы, Аким-простота! По-ли-ти-ческое дело из самой паршивой уголовщины вам внушают создать, а вы-ы… сами лезете на крючок с такой тухлятиной! На мерзавце этом карь-еру свою адвокатскую строите?.. Кого вздумали жалеть? Птицу-мымру эту? Кар-теж-ника? Некогда было ему сыном заняться? Так он вам говорил? А каждый вечер в клуб уходить из дому и до полночи там в карты играть чтоб, — на это время он находил?