Олесь Гончар - Повести и рассказы Страница 15

— Что? — спросил Борис задумчиво.

— Разберу…

— Разбери, разбери, — серьезно соглашался в таких случаях Борис, задрав на Валентина свое кепи с невероятно большим козырьком. — Разбери. — Он совсем и не слышал, что именно его друг намеревается разобрать. Борис в это время витал мыслями где-то далеко…

Ветер бил сухим снегом, резал глаза. Из боковых переулков свистели сквозняки. На перекрестках снег яростно взвивался белыми смерчами.

С разгону Борис налетел на какую-то женщину, чуть не сбил ее с ног, а потом с бухты-барахты поздоровался с нею и побежал дальше, а она удивленно смотрела ему вслед: кто бы это мог быть? Вроде бы незнакомый, а здоровается… А впрочем, молодые растут быстро: за какой-нибудь год так вырастет, что и не узнаешь, чей он. Растут, растут…

На Гоголевской улице, возле сожженного универмага, тесной кучкой стояли женщины, глядя куда-то через улицу, вверх. Борис поднял свой козырек и застыл на месте: на фонарном столбе висел скрюченный мальчик-подросток.

За что он повешен? Кто он такой?

Борис ничего этого не знал. То, что он почувствовал в первую минуту, нельзя даже назвать страхом. Он просто забыл обо всем на свете, для него ничего не существовало, кроме одного: бумажки в боковом кармане рубахи. Только эта бумажка обрела вдруг ощутимую физическую тяжесть, и только ее Борис ощущал на себе. Он инстинктивно прикрыл грудь рукой.

Голова повешенного была обнажена, волосы припорошило снегом, и снег уже не таял. Простенький, замасленный пиджачок, на груди — фанерная табличка с надписью: «Партизан».

На ногах у повешенного Борис увидел здоровенные армейские ботинки, которые, по всей вероятности, были ему не по размеру. А на лицо, не сохранившее ничего человеческого, он просто боялся смотреть.

Борис стоял и не отрывал взгляда от крепких, тяжеленных башмаков, от таблички, написанной от руки, но так старательно, словно она была отпечатана по трафарету. «У них уже, наверное, много таких табличек заготовлено. Вероятно, и на меня есть, и на Валентина», — подумал Борис, невольно прислушиваясь краем уха к голосам каких-то женщин, разговаривавших на базаре. Они говорили о том, что, быть может, этот парнишка вовсе и не партизан — какой из него партизан, — наверное, он просто возвращался домой после восьми, а его схватили и повесили. Даже похоронить не разрешают.

— Теперь они хозяева, что хотят, то и делают с нашими детьми…

Гнев и решимость отомстить все больше охватывали Бориса. Уважение к себе, Борьке, Серге, который стоит, не пугаясь, не удирая, хотя внутри у него все дрожит от напряжения, переполняло юношу — бумажка с сообщением Советского информбюро лежит у него на груди, и все вокруг, кажется, знают о ней и видят ее.

Борис заметил, как по тротуару приближается фигура полицая, мерзкая синяя фигура: полицай пронизывает его насквозь; глаза этого негодяя ползают по Борису, как медленные гусеницы по листве; одежда уже не прикрывает бумажку у Бориса на груди, ее видят все, она как медаль. Полицай приближается. Борису хочется повернуться и дать деру вниз, на Подол, бежать изо всех сил, но он говорит себе мысленно: «Стой! От них никуда не убежишь!..»

И стоит.

Опять ему хочется знать, сколько у них, проклятых, еще заготовлено табличек на него, на его друзей, на весь народ. «Стой, будь что будет!»

Полицай, оказывается, знакомый. Семен Коломойцев. Однажды летом возле городского кинотеатра подолянские хлопцы, в их числе и Валентин, решили хорошенько проучить Коломойцева за какие-то подленькие провинности перед товарищами. Они вывели его за театр, в темное место, и после краткого предисловия начали, как говорится, пересчитывать ребра. Остановил их тогда Борис:

— Бросьте вы руки пачкать!

Он органически не переносил телесных расправ. Его от них тошнило.

Теперь Коломойцев, помня давнишнюю услугу, встретил Бориса как приятеля:

— Привет, Серга! Что, пацана разглядываешь? Ох и затянули ж!

Коломойцев был в синей форменной фуражке, в такой же шинели с блестящими пуговицами.

— Когда это вам выдали новую форму? — спросил Серга со спокойствием, которого совсем не ждал от себя.

— Вчера привезли. Прямо из цейхгаузов. Это, говорят, их полиция носила до тридцать третьего года, а потом сняли. — Коломойцев говорил, как-то непривычно шамкая, будто рот был полон ваты.

— И все это время лежали в цейхгаузах? — с подчеркнутым любопытством спросил Серга.

— Все время. Добротное сукно!

— И штаны тоже? — еще спокойнее спросил Борис, неизвестно почему бледнея.

— И штаны. — Коломойцев отвернул широким жестом полу шинели, показывая синие, изрядно вытертые штаны.

Борис внимательно осмотрел их.

— А что это у тебя на заду? Латка?

— Да вот залатано, — прошамкал Коломойцев. — Но под шинелью не видно, правда?

— Конечно.

— Тебе куда, Борис? — Коломойцев назвал его по имени, и Борису вдруг захотелось заехать полицаю в морду. — Ты в Корпусной? Там сегодня памятник Славы сваливают.

— То есть как — сваливают? — не понял сначала Борис.

— Да так просто: решили свалить. Пошли посмотрим…

— Нет, мне сюда, — показал Борис в противоположный конец сквера, туда, где стоял памятник Гоголю.

— Ты меня не бойся, Серга, — вдруг снизив голос, промолвил Коломойцев.

— А чего мне тебя бояться?

— Ну, как чего… Ты все-таки был комсомольцем при Советах. Но не бойся, я не заявлю.

— Почему же ты не заявишь? — с неожиданной дерзостью выпалил Борис. — Заяви.

— Э, — погрозил пальцем Коломойцев. — Меня не возьмешь за рупь пять, я не лыком шитый: а если Советы придут, тогда что? Вам, ей-богу, лучше, чем мне. Вам нечего бояться, а мне… хана!

— На других страх нагоняешь, а выходит, сам ты нас боишься?

Коломойцев промолчал.

— И верно, боюсь, — вздохнул он.

«Нужно будет его заманить куда-нибудь в темный угол», — подумал Серга и сказал:

— Ну, пока…

— Пока.

Борис пошел сквером, мимо памятника Гоголю. Простоволосый Гоголь смотрел, как живой, на фонарный столб, на тяжелые ботинки парня, не достававшие до земли.

За памятником, в глубине сквера, Серга неожиданно увидел Лялю. Она стояла с каким-то незнакомым Борису человеком и разговаривала с ним, глядя на фонарь. Незнакомый — с портфелем под мышкой, с трубкой в зубах — изредка отвечал Ляле сдержанно, словно бы даже нехотя.

Когда Борис приблизился к ним, незнакомец с нескрываемым неудовольствием посмотрел на него. Ляля, похоже, встревожилась.

— Ты уже был возле него, Борис? — Девушка кивнула на фонарь.

— Был.

— Не узнал, кто такой?

— Я на лицо не смотрел.

Незнакомец подал Ляле руку.

— Будь здорова…

— Познакомься, Борис, — обратилась Ляля к Серге. — Это… товарищ Сапига.

Сапига взял протянутую Борисом руку, подержал ее какой-то миг, будто взвешивал, и, неприязненно отпустив ее, пошел, не оглядываясь, мимо памятника. Ляля смотрела на бронзовый бюст Гоголя.

— Смотри, его плечи как будто вздрагивают, — сказала девушка.

Снег волнами набегал на памятник, бил о бронзу мелкими льдинками пороши.

— Ляля, ты ничего не знаешь! — тихо воскликнул Серга. — Если б ты только знала!

— Что такое? Девушка удивленно смотрела на Бориса. Выражение его лица было таинственным. — Говори скорее!

— Отгадай…

— Неужели готово?

— Да, Ляля! — Серга оглянулся во все стороны. — Под Москвой фашистам дали по зубам! Ох и дали!

Девушка схватила его под руку, потянула с собой вдоль сквера.

— Рассказывай! Неужели вы слышали Москву?

— Слышали. Правда, урывками, треска и шума много, наверное, другие станции забивают…

— Что ж там? Ну, поскорее же! — Ляля оглянулась. Сквер был безлюден, лишь по мостовой, стуча, как колодками, деревянными подошвами, шли на работу пленные.

— Освобожден Тихвин!

— Тихвин освобожден? — В глазах у Ляли запрыгали голубые искорки.

— Елец, Рогачев, Клин…

— И Клин! И Елец! — повторяла Ляля возбужденно, как будто хорошо знала эти города, хотя на самом деле некоторые из этих названий слыхала впервые.

— …Яхрома, — продолжал Борис, все более распаляясь от гордости и счастья, что он первый сообщает девушке об этой Яхроме. — Солнечногорск!

— И Солнечногорск? — Ляля заглядывала в глаза товарищу с благодарной нежностью.

— Е-пи-фань, — произносил Борис все громче, как будто набираясь сил с каждым словом.

— Епифань, — взволнованно, с наслаждением повторила Ляля, сжимая локоть Бориса. Он выше поднял козырек. — Как это здорово…

— Ливны, Дубна, Богородицк…

— Борька! — почти выкрикнула Ляля. — Ты знаешь, что это такое? Это же наступление! — Ее глаза еще сильнее засверкали. — Недаром мне снился Марко!.. Как будто весна, вокруг зелено, а он, в каске, в полушубке, спешит куда-то через Шевченковский парк в Харькове и все зовет, зовет…