Юрий Нагибин - Река Гераклита Страница 15

Он не узнал достигнутой цели, так залило ему потом глаза из-под вязаной шапочки, когда добрался до ворот санатория, завершив круг. Он чуть не наскочил на каменную сторожевую будку, но все же не наскочил, осторожно опустил на землю свою ношу и дал скатиться слезе с кончика ресницы…

…Когда хорошо выспавшийся Сергеев спустился в регистратуру, опираясь на палку, но в прекрасном расположении духа, он не сомневался, что его ждет телеграмма.

— Почта приходит утром, вам ничего не было, — сказала востренькая, с модными лиловыми веками регистраторша.

— Ну, телефонограмма, — улыбнулся Сергеев.

— И телефонограммы не было, — сказала та чуть раздраженно, ибо ни на минуту не забывала, что ее выдающаяся красота не соответствует занимаемой должности.

— Была! — уверенно и весело сказал Сергеев. — Вы куда-то отлучались.

— Я ни-ку-да не отлучаюсь, — залилась свекольным румянцем красавица, злясь на свой простонародный румянец и на Сергеева — его виновника.

— Посмотрите в столе, — сказал он с напором.

Она резко выдвинула ящик, схватила какую-то бумажку, и будь Сергееву до нее хоть сколько-то дела, он бы пожалел самолюбивого и ущемленного человека — такими несчастными стали глаза под лиловыми веками.

— Я отходила только на минуту… Это нянечка записала.

Корявыми, большими, старательными буквами на оторванном от газеты клочке было нацарапано: «Долетела благополучно. Уже скучаю. Целую. Лариса»…

…А двумя часами раньше, спустившись по трапу на теплую, пахнущую травой землю южного аэродрома, командир воздушного корабля сказал второму пилоту:

— Так что же это было?

Второй пилот был много старше командира, но так и остался вторым, что сделало его душу вялой и неспособной к заинтересованному удивлению. Он равнодушно пожал плечами:

— О чем ты?..

— Брось!.. Ты же чувствовал… Но вот что нас держало?..

Второй пилот, конечно, сразу понял, о чем говорит командир, но он знал, что вскоре выйдет на пенсию, так и не наверстав упущенных возможностей, и зачем лишнее напряжение без пяти минут пенсионеру? Пусть этот преуспевающий человек сам разбирается в томящих его тайнах. К тому же жена наказала ему купить карачаевские чувяки, которые случаются на маленьком базаре неподалеку от аэропорта, а он фатально забывал ее размер.

— Долетели, и ладно! — сказал он хмуро. — А этот драндулет давно пора списать… — и прибавил шагу.

— Вот уж верно, — пробормотал командир корабля, глядя ему в спину…

Колокольня

Каким ветром занесло сюда Сергеева? Ведь он твердо решил провести июнь на Черном море, где не бывал ровно двадцать лет, с постигшего его на половине жизненного пути инфаркта. Жаркий юг был ему категорически запрещен. За минувшие два десятка лет Сергеев неутомимо издевался над своим продырявленным сердцем чудовищными перелетами, дальними и трудными путешествиями, ледяными рыбалками и охотами, сокрушительными застольями, и никак не верилось в смертельную опасность поездки на Черноморское побережье мягким июнем. Он заказал путевки, даже резиновые ласты раздобыл и вдруг очутился на пути к волжскому городку К., в хвосте «жигуленка» своего приятеля и соседа Бугрова, спешившего в родную деревню проведать старуху мать.

А добравшись до К. — двести километров выбоин, ухабов, топкой грязи и объездов, — Сергеев сразу понял, зачем ехал. Наверное, он знал это уже в дороге, но не выпускал догадку из подвала, боясь разочарования, ведь фотографию ему прислали лет восемь — десять назад. Маленькую любительскую нечеткую фотографию, пожелтевшую, смятую, на вид очень старую — дореволюционного времени, мелькнуло ему поначалу, но этого не могло быть, поскольку тогда не погружали монастыри и храмы в пучину вод. Мода на большую стоячую воду, накрывающую ради высших целей города, деревни, леса, пойменные луга, пашни и недра, пришла в пору самых дерзновенных преобразований. Фотография выглядела печально: огромный разлив тихой недвижной воды, притуманенные берега с низенькими домами и купами деревьев, кажущиеся очень далекими, и прямо из воды одиноко торчит и упирается в серое небо колокольня в своей ненужной облезлой ампирной прелести — памятник старины, заботливо охраняемый государством. Чем дольше разглядывал он полузатонувшее церковное сооружение, тем сильнее становилось чувство, что колокольня всплыла со дна — посланница верхневолжской Атлантиды. И ужасно захотелось ее увидеть, прямо защемило внутри, будто от прикосновения к чему-то такому, без чего душа его сирота. Это не объяснить ностальгической памятью или следом побежденного страха: ни в детстве, ни в младенчестве его маленькое существо не содрогалось зрелищем потопа, наводнений или некой утлости среди вод многих. Но ведь бытует мнение, что есть таинственная родовая память, заставляющая человека угадывать в незнакомом, никогда не виданном месте свой прадом и мгновенно исполняться тоски по нему. Сергеев так и не узнал причину волнения и странной тяги, насланных на него старенькой фотографией, но дал себе слово рано или поздно побывать в К.

И вот он приехал. И, едва очутившись в городе, сразу увидел колокольню. Она стояла вовсе не посреди обширного искусственного озера, как он ждал, а совсем близко от берега, и казалось, что улица — двухэтажные купеческие особняки и новые многоэтажные дома — упиралась прямо в нее. Хмурое небо было просквожено растекшимся за серой пеленой закатным светом, и колокольня на оранжевом выглядела угольно-черной. С приближением она посветлела, сохранив черное лишь в контуре, отодвинулась от берега, проложив между собой и ним широкую, колеблющую охристые блики полосу, стала выше и тоньше. Переместившись в пространстве, она утратила материальность — узкая тень некой скрытности на оранжевой глади.

Сергееву хотелось скорее остаться наедине с колокольней. Что за этой хрупкой высью — диковинная бессмыслица, ничему не служащий торчок, кроткий и гордый символ терпения, перемогающего одиночество и стылую мокреть, или необходимость, которую он сейчас вычислит?..

Безгласная — пусто в высокой звоннице, откуда прежде благовестили колокола, — обросшая по низу бархатистым мохом, отчетливо зримым в колебаниях воды, с осыпающейся штукатуркой, отваливающейся лепниной, она собирала вокруг себя простор — с морем воды, с низко лежащим городом и холмистыми дальними берегами, покрытыми лесом, с пристанью за проливом, откуда разбегались во все концы белые «Ракеты», с кирпичными корпусами промышленных новостроек по окраинам — все держалось, являя целостность, благодаря этой скрепляющей булавке. Быть может, в умном провидении разрушительная сила и пощадила темную грустную башню?

Но прежде чем остаться наедине с колокольней, надлежало внедриться в чужой мир, получить пристанище и постель. Сосед Сергеева, возведенный в ранг приятеля в связи с поездкой, счел себя ответственным за устройство непрошеного попутчика. Бывают такие странные и прекрасные люди, которым на роду написано покровительствовать окружающим. У них не возникает даже инстинктивного жеста самозащиты при виде чужого затруднения. Хмуроватый, немногословный Бугров, мастер по холодильным установкам, излучал в пространство стойкое тепло. Он отверг беспочвенные планы Сергеева устроиться в гостинице, в Доме колхозника, снять комнату в частном доме. Он предоставит ему отдельную обжитую удобную квартиру в двухэтажном доме, в центре, а значит, поблизости от колокольни.

У Сергеева случаются минуты странной рассеянности: он вроде слышит собеседника, даже иногда отвечает на обращенные к нему слова, поддакивает, улыбается, на деле же из немногого пробивающего глухоту ничего не понимает. Порой люди угадывают его отключенность, и если им что-то всерьез надо, умеют сломать заслон и вынудить не к машинальному, а к сознательному ответу.

Вот и сейчас Бугров что-то втолковывал ему про «молодую хозяйку», которая осталась в деревне у матери, а квартира стоит пустая, и если он достанет ключ, то Сергеев поселится там. Сергеев слушал улыбаясь, а когда тот замолчал, любезно осведомился, сколько должен будет платить за постой. Бугров аж скривился.

— Она же родня мне… Через Мишу, помните?..

— Еще бы!.. — Сергеев радостно закивал головой. Он следил, как сгущается в прозорах звонницы охряный свет, переходя в багрец.

— Неужто забыли? — Бугров не дал себя обмануть. — Я же ездил сюда. В конце марта. На похороны.

Последнее слово сшибло оцепенелость. Колокольня сморгнулась. Надо быть не только рассеянным человеком, «отвлеченным художником», старым склеротиком, но большой сволочью, чтобы и тут не вернуться в действительность. Бугров говорил о своем молодом родственнике, кажется двоюродном племяннике, замерзшем минувшей зимой возле дома. Он был шофером грузовика, недавно женился. Да, да, теперь Сергеев все вспомнил: они жили в К.; жена совсем молоденькая, и восемнадцати не было, носила трудно; чтобы сохранить ребенка, перебралась к матери, в деревню. А шофер соскучился, взял отпуск и без предупреждения — сюрпризом — махнул к жене. Добирался на попутных, замерз, зашел к приятелю погреться. Побыл недолго. Уже возле тещиного дома схватило сердце, упал, потерял сознание. Были заносы, его обнаружили лишь через две недели. Сергеев вспомнил все обстоятельства: никто не спохватился, жена думала, что он в городе, родители и сослуживцы думали, что он у жены. Забеспокоились на работе, что он так долго не является. Стали искать. А тут оттепель… Думая об этом сейчас, Сергеев испытывал странное чувство, будто эта история ему «жмет». Что-то тут было не то. До чего же легко исчез человек, так плотно вмазанный в густоту семейных и родственных отношений. Полмесяца пролежал он «один посреди России». Экая безмятежность!.. Но чтобы судить о чужой жизни, надо знать ее изнутри. Вспомнилось и последнее. Бугров считал лишь одно обстоятельство удивительным, невероятным, требующим закрепления в уме собеседника: «Ведь что обидно: не был он выпимши. Товарищ, конечно, хотел сбегать, а Миша не разрешил. Он вообще этим делом не увлекался, из-за сердца, наверное. Да и жену оберегал. Она страсть пьяных не уважает. Словом, погиб вовсе ни за что».