Владимир Петров - Польский пароль Страница 15

На выезде из города, миновав мост и КПП, «додж» остановился у прибрежного дуба. Полторанин с шофером выгрузили камень и чуть поодаль положили его полированной стороной вверх.

Подошедший сержант-контролер узнал Полторанина, понимающе оглядел плиту, предложил:

— Надо бы надпись сделать. А то унесут.

— Некогда, — вздохнул Полторанин.

— А вы оставьте фамилию. Я ребятам задание дам, сделают в бодрствующую смену.

— Нет, браток, фамилии, вот какое дело… Да что там! Напишите: «Солдат 1941-го» — и все будет ясно.

7

Старшина Савушкин долго потом вспоминал Тарнополь — самое горькое в его фронтовой судьбе… Тарнополь начинал новую полосу в жизни Егора Савушкина, если только, еще можно было это назвать жизнью.

…Пришел в себя от боли: кто-то грубо тянул его за ноги. Закричал и увидел смеющихся удивленных немцев, — оказывается, они волокли его в общую яму, вырытую бульдозером для трупов.

Потом он стоял в строю пленных, пошатываясь, тараща глаза, похмельно-угорелый, как после долгой праздничной попойки. Слева, сбоку, его поддерживал Ванюшка Зыков и все пытался надеть ему на голову чью-то шапку — малого размера и почему-то мокрую. Среди пленных он не узнавал своих, стало быть, из штурмовой группы они уцелели только двое: он и телефонист Зыков. Ничего себе отметили женский праздник, едрит твою налево…

Их долго пересчитывали, даже писали мелом номера на спинах, и уже собрались уводить, как вдруг перед строем появился тот самый длинноносый штрафник-доходяга, которого они утром обнаружили прикованным в подвале и за обрывок цепочки вывели во двор. (Уцелел-таки, гад!) Теперь немец был в погонах, правда не офицерских, а солдатских, и в новенькой, длинной до пят, серо-зеленой шипели. Выпучив глаза, он что-то бормотал несвязное и бегал по рядам, разглядывая пленных.

Увидав старшину Савушкина, немец заорал как укушенный: «Ершиссен! Ершиссен!»[22], а потом кинулся целовать Ванюшку Зыкова, захлебываясь в истерических рыданиях. Кончилось тем, что грудастый фельдфебель из конвойных схватил за шиворот штрафника и бесцеремонно отбросил на обочину. А Савушкину сунул под нос увесистый кулак: дескать, еще побеседуем. Но обошлось.

Сначала их привезли во Львов, выгрузили из товарняка на окраине и разместили в каком-то складском бараке, пропахшем карболовой вонью. С неделю особо не беспокоили, правда строили по нескольку раз в день, делали переклички, пересчитывали — чувствовалось, насколько немцы-аккуратисты любят арифметику. Кормили плохо — одной свекольной бурдой, и тут уж солдатская выручалка «потуже ремень» помочь не могла — у них не то что ремни, даже брючные брезентухи поотбирали еще в первый день.

Самым тягостным из всего было ежедневное пробуждение. Это — как пытка. Ночью во сне Егор чувствовал себя прежним человеком, свободным, нахрапистым, предприимчивым, привыкшим идти по жизни без оглядки по сторонам, умеющим постоять за себя и не давать никому спуску. Во сне oн опять ходил в атаки, торговался-хитрил с тыловиками, выклянчивая лишний ящик гранат, степенно, по-свойски беседовал с комбатом Вахромеевым, подначивая его насчет очередного письма от зазнобы Ефросиньи. А то видел себя в надегтяренных сапогах-бутылах, идущим по таежной тропе к своим охотничьим ловушкам, которые он обычно настораживал в пихтачах, в урочище под горой Золотухой…

Просыпался и мгновенно деревенел, вдыхая барачную карболовую вонь: он был у немцев, в плену…

В очередное утро их построили по-особому: с интервалами по фронту и в глубину, в метре один от другого. Появилось немецкое начальство: несколько офицеров и два доктора в каких-то серых, похоже ветеринарных, халатах. Каждого пленного осматривали очень тщательно, как лошадей на ярмарке: глядели зубы, щупали живот, мускулы, заставляли приседать и даже подпрыгивать. Самых крепких отводили в сторону, в угол двора, и там регистрировали, выдавали белую тряпку с крупно написанным номером, которую тут же нашивали на спину.

Егору попала «тысяча с чертовой дюжиной» (1013), он плюнул, матюкнулся: «А, где наша не пропадала!» Следующим, четырнадцатым стал Ванюшка Зыков, а пятнадцатым оказался темнолицый скуластый солдатик-казах, довольно щуплый на вид. «А этого почему?! — удивился Савушкин. — Парень-то явно доходной». Ну наверно, выходит, жилистый, изнутри живучий — уж они-то знают, кого отбирать, эти нехристи-коновалы с докторскими трубками.

А через час всех отобранных (ровно сотня) повели на станцию под усиленным конвоем с несколькими овчарками. Посадили в товарные теплушки и повезли неведомо куда. Но явно на запад.

Нет, до Германии они не доехали. Уже на рассвете — заливистые свистки конвойных, с грохотом распахнутые двери: вылезай строиться! Потом несколько километров пешим порядком по грязной весенней дороге — и вот он концлагерь. Тройная колючая проволока, дозорные вышки для постовых, ровные ряды приземистых бараков, аппельплац в центре, веселые морды охранников-эсэсовцев и заковыристая надпись над аркой — хвостатыми готическими буквами. Все как положено…

— «Работа — твой долг», — перевел Ванюшка Зыков. — Дядя Егор, а почему они регочут, эти охранники?

— Однако весело им… — буркнул Савушкин. — Значица, к тому, что плакать нам тут придется. Да ты не дрейфь, Ванюха, авось выдюжим.

Савушкин хмуро оглядывался, все примечал с ходу наметанным своим охотничьим взглядом. Лагерь расположен в открытую — меж двух пологих холмов на этакой вершине: ну ясно, прятать его немцам незачем, военнопленных свои русские летчики бомбить не будут. Лес далековато, километрах в пяти, и это тоже понятно: в случае побега сразу в кусты не нырнешь, не упрячешься. Для хорошего обзора, стало быть… А там, к югу, начинаются горы, даже вдали снеговые вершины поблескивают. И много лесу — сплошной еловый ершатник. Вот где, должно быть, охотничье раздолье! Не те ли это Карпаты, которые он, Савушкин, собирался штурмовать, таежной своей выучкой бахвалился перед комдивом-полковником под Тарнополем? А ведь, похоже, те самые… Как это говорил Вахромеев: «Ерема хвалился, да в берлогу провалился»? Провалился. Только похуже, чем в берлогу. Здесь зверье не чета таежному мишке, на рогатину не возьмешь. Морды вон веселые, безжалостные, одеколоном брызганные, нажмет на спуск шмайсера — и чик-чик, ваши не пляшут, товарищ старшина…

Бежать надо отсюда, бежать… Покуда фронт еще не очень далеко, а то ведь перевезут, перебросят куда-нибудь на запад, в ихний распроклятый фатерланд. И горы близко — рукой подать.

На работу погнали в тот же день. Правда, не сразу, а сначала построили всех на квадратном утоптанном аппельплацу. Выкатили деревянный помост-трибуну на колесиках, на которую поднялось лагерное начальство. День был по-весеннему яркий и теплый, офицеры на трибуне благодушно покуривали, разглядывая разношерстные шеренги. Затем переводчик — молодой парень в линялой офицерской гимнастерке (очевидно, из здешних, из лагерных) — громко объявил:

— Внимание, военнопленные! Будет говорить комендант нашего объекта штурмбанфюрер господин Ларенц. Макс Ларенц!

Обмахнув лицо снятой фуражкой, комендант шагнул к перилам трибуны, и первое, с чего начал, — широко и довольно улыбнулся (точно так же, по-плакатному, недавно скалили зубы охранники-эсэсовцы у проходной). Говорил он тихо, зато переводчик орал на весь плац:

— …германское командование ценит многих храбрых русских солдат, которые здесь присутствуют… Но война есть война. Они должны понимать, что хлеб и пропитание зарабатывают только трудом. У русских есть хороший лозунг: кто не работает, тот не ест. Да будет так! Они должны хорошо работать, ибо работа полезна для здоровья. После окончания войны они должны возвратиться к своим женам… — Переводчик замешкался, подыскивая слово, обернулся к коменданту.

Тот со смехом ткнул его в бок черным стеком:

— Вольгенерте оксен!

— Да-да! Крепкими, как упитанные бычки!

По рядам военнопленных прошел несмелый смешок, и это, очевидно, взбесило коменданта, Оттолкнув переводчика, он принялся орать, немыслимо коверкая русские слова:

— Нужен орднунг! Дисциплин! Весь повиновайся! Саботаж — расстрелять на место! Кому убежаль — стреляйт! Ви айн хунд![23]

Выпалив все это, как автоматную обойму в воздух, комендант опять благодушно задымил сигаретой и даже игриво — двумя растопыренными пальцами — ткнул в грудь переводчика: дескать, продолжай переводить.

— Здесь существуют строгие меры наказания. Но вы не думайте, что немцы наказывают военнопленных — это все выдумки большевистской пропаганды. Наказывать виновных будете вы сами. Именно так! Потому что вы, военнопленные, прежде всего сами заинтересованы в образцовом порядке в лагере. Ибо порядок гарантирует вам спокойную жизнь и хорошее будущее. Как это делается? Сейчас вам продемонстрируют. Господин штурмбанфюрер Ларенц не хочет, чтобы у кого-то на этот счет остались сомнения или вредные иллюзии.