Ильяс Эфендиев - Повесть о Сарыкейнек и Валехе Страница 15

Радость стучала в сердце. Я то и дело оглядывался на Сарыкейнек, наши взгляды встречались, и я видел, что такое же чувство испытывает и она. Все окружающее было неотделимо от моей Сарыкейнек, как и она была неотделима от этих гор, долин, лугов. На миг я представил свою жизнь без Сарыкейнек, и вмиг все потускнело. Нет, тысячу раз нет! Для меня без Сарыкейнек жизни нет!... Все в автобусе - старые и молодые - казались мне красивыми, мужественными, добрыми. На их лицах я читал симпатию к нам. У нас с Сарыкейнек, вы скажете, нет родных? Неправда. Вот же они, смотрите, сколько их! Весь автобус...

У Сарыкейнек, в отличие от меня, был на этой земле родной человек. Дедушка Гадирхан. Он был, правда, родней не очень близкой: брат бабушки Сарыкейнек по материнской линии. Дедушка Гадирхан всю свою жизнь работал в лесхозе егерем.

Когда мы доехали и вышли из автобуса, я спросил проходящего мимо парня, как добраться до нужного нам села. Сама Сарыкейнек - хотя и много воды утекло с тех пор, как она была здесь последний раз, - наверное, помнила туда дорогу. Но уточнить не мешало. Тем более что, быть может, сейчас в ее родное село ходят машины.

- Автомобильная дорога туда проложена, - как будто угадав мои мысли, сказал парень, - но очень крутой подъем, только "ГАЗ-69" туда ходит. Да еще в объезд, кружным путем. Вы бы лучше пешком, во-о-н по той тропинке. Тут недалеко. Километра два. - И, неожиданно улыбнувшись нам, как та девушка в кассе автостанции, спросил: - Вы что, едете туда учительствовать?

- Нет,- улыбнулась в ответ Сарыкейнек. - У нас там родственник живет. Приехали навестить...

В сельмаге мы купили гостинцев. Несколько килограммов пиленого сахара (сахарные головки по нынешним временам, увы, редкость), чая, туалетного мыла. Оглядев полки, на которых товара было негусто, я попросил продавца взвесить еще шоколадных конфет.

- Чтобы дедушка Гадирхан да ел конфеты?! - прыснула Сарыкейнек. Необыкновенно весела она была сегодня, что, впрочем, и понятно.

- Это почему есть не станет? - не согласился продавец. - Теперь деды и пиво пьют!

Мы стали подниматься по указанной нам тропе, проходившей поначалу по краю оврага, а затем теряющейся в редком низкорослом лесочке, который по мере нашего продвижения становился все гуще и гуще. Я с чемоданом в руке шел впереди; Сарыкейнек, перекинув через плечо дорожную сумку, шла за мной. Тропинка прихотливо извивалась, обходя высокие голые скалы, поросшие кустарником и мхом. По временам лес расступался, горы отходили куда-то в сторону, и над нашими головами и вокруг нас оставалось только чистое, без единого облачка, весеннее небо.

- Ты хоть дорогу-то помнишь? - спросил я.

- Смутно, - призналась Сарыкейнек. - Всего-то несколько раз спускалась я здесь с отцом. Зато хорошо помню, как я была больной и меня несли вниз, в большое село, к доктору. Дед, сидя верхом, держал меня на руках, а отец шел впереди и вел лошадь... - Она тяжело вздохнула, и я пожалел, что навел ее на эти не очень-то приятные воспоминания.

- Ты только посмотри, где селились люди! - перевел я разговор на другую тему. - Ведь не случайно же! Под самыми облаками.

- Ты хочешь сказать, они бежали сюда от врагов?

- А ты думаешь, приятное это дело - оказаться на пути войск то персидского шаха, то арабов? Представляю, сколько битв видели эти горы. Нет, тут не в страхе дело. Ни один народ на свете, я уверен, не любит воевать, его к этому принуждают. Люди испокон веков стремятся к спокойной, мирной жизни. Оттого-то и населены с древнейших времен горные кручи, казалось, больше пригодные для орлиного гнездовья, нежели для человеческого жилья.

Тропинка, по которой мы шли, стала совсем крутой. Приходилось хвататься за кусты, за ветви низкорослых деревьев с мощными корнями, иногда выходящими наружу и перегораживающими тропу. А вот и село показалось. Оно было крошечным - горстка тесно прижавшихся друг к другу домишек. На узких улочках, уходящих круто вверх, было многолюдно. Женщины были в длинных, до пят, юбках и платках. Головы мужчин украшали папахи. Попадались и парни помоложе в кепках... Повсюду было много детей. Причем девочки, даже совсем маленькие, красовались в таких же цветастых длинных юбках, что и взрослые женщины...

- Где дом дедушки Гадирхана? - спросил я у одной такой девчушки, но та застенчиво уставилась в землю.

- Да вон он, вон... - ответил за нее бойкий мальчуган, шмыгнув носом и во все глаза уставившись на Сарыкейнек, - его, видимо, поразил ее городской наряд. - Вон на самом верху сорока ступенек...

- Сорока ступенек? - переспросил я.

- Ага, - подтвердил паренек, энергично кивнув.- Только дедушка теперь болен.

- Как болен? Чем? - присела перёд ним на корточки Сарыкейнек.

Но мальчуган дернул плечами: дескать, не знаю, и, вдруг смутившись этой странной тети, сорвался с места и побежал к другим детям, молча наблюдавшим за нами со стороны.

Мы стали быстро подниматься по ступеням, вырубленным в скале; их и вправду оказалось сорок. Ступени круто поднимались вверх, образуя нечто вроде пешеходной части узкой и немыслимо крутой улочки, по обе стороны которой лепились уступами дома, - крыша одного дома образовывала дворик следующего.

- Помню, как я катилась по этим ступенькам однажды, - обронила на ходу, тяжело дыша от быстрого подъема, Сарыкейнек.

- Мое счастье, что все закончилось благополучно, - засмеялся я.

Но Сарыкейнек даже не улыбнулась в ответ. Весть о болезни дедушки, видимо, сильно ее встревожила.

- Вот. Пришли, - сказала она, толкнув низкую деревянную дверь. Дверь была не заперта и легко отворилась. Тут же нас оглушил злобный собачий лай. Мы очутились в крошечном дворике, где в нескольких шагах от нас бесновался на цепи большой серый пес. Посредине двора на пенечке сидел старик с короткой белой бородкой. Старик размешивал что-то в давно не чищенной, почерневшей от сажи миске. На его плечи, не по-стариковски широкие, был наброшен ветхий архалук, голову покрывал выцветший, в заплатах шерстяной башлык.

- Кто там? - спросил старик, поворачиваясь в нашу сторону.

Мы сдвинулись с места; пес, рванувшись на цепи, зашелся в лае.

- Да замолчи ты! - прикрикнул на него старик.

И пес тут же смолк, лег в своем углу и даже отвернулся от нас, как бы обиженный на то, что его рвение не оценено должным образом.

Мы подошли ближе. И первое, что нам бросилось в глаза, - пылающие нездоровым румянцем щеки и покрасневшие глаза старика. Сразу видно было, что его мучит сильный жар. Однако держался старик молодцом. Он всмотрелся в мое лицо, затем его горячечный взор остановился на Сарыкейнек.

- Машаллах, дочка! Да ты стала совсем большой! - воскликнул он, сразу ее узнав.

- Дедушка... - сказала Сарыкейнек и опустилась перед стариком на колени, обняла его.

Старик заметно растрогался, осторожно прижал ее к себе.

- Машаллах! - бормотал он. - Слава богу, вспомнила, приехала! Я тебя тут же узнал... По глазам узнал...

- Дедушка, ты, кажется, болен? - вытирая слезы, спросила Сарыкейнек. Болен, да?

- Чего-то занедужил, - пробормотал старик виновато - Никогда не болел - и на тебе! .. Подгадал к твоему приезду. - Он встал с натугой и понес миску псу, продолжая говорить на ходу: - Который день бросает меня, дочка, то в жар, то в холод. Сегодня вот пересилил себя, встал. Собака голодная. Болтушку приготовил...

Пес крутанул хвостом и преданно посмотрел на старика.

- А этот парень что... Тоже из наших родственников? - спросил старик, останавливаясь передо мной. Сарыкейнек на мгновение смутилась.

- Это мой жених, дедушка.

- Жених? - переспросил старик. Посмотрел на меня еще раз. - Ну, что ж... Добро пожаловать! Заходите!

Мы вошли за ним в дом, постояли у порога, пока глаза не привыкли к полумраку.

- Проходите, садитесь!

Старик отнес миску на кухню; идя обратно, налил из кувшина полную кружку воды, выпил.

- От этого проклятого жара внутри все огнем горит!

Три небольших окошка с трудом пропускали свет: стекла были немытые. В комнате царило полное запустение. На столе грудой лежали патроны, валялись пули, гильзы, охотничья сумка. Стояла грязная посуда - тарелка с недоеденной едой, недопитый стакан чая. Охая и держась за поясницу, старик подошел к разобранной постели и, не раздеваясь, залез под толстое стеганое одеяло. Над кроватью висели двустволка и каким-то чудом уцелевшее до наших дней кремневое ружье с самодельным прикладом. На земляном полу был постелен старый, выцветший от времени палас. Убранство комнаты завершала старинная медная посуда, выставленная по деревенскому обыкновению в стенной нише, давно не беленной.

Облокотившись на продолговатую подушку - мутаку, старик тяжело дышал.

- Дедушка, сколько дней ты болен? - спросил я.

- Да дня три-четыре, - не сразу ответил старик. Мне показалось, что и соображает-то он с трудом, мучительно напрягаясь и подыскивая нужные слова.