Юрий Васильев - Право на легенду Страница 15

— Как Татьяна?

— Живет. Что с ней случится.

— И то верно… С ней ничего случиться не может, потому что она человек не тебе чета, у нее жизнь на серьезную ногу поставлена.

— За то и ценим.

— Правильно… Вы еще себе дачу не присмотрели? Положительные северяне в вашем возрасте уже о старости думают. Будешь крыжовник разводить. Собаку заведешь. Не баловства ради, а чтобы соседских ребят в строгости держать. Не присмотрели?

— Нет еще, — рассмеялся Павел. — Не присмотрели… Что-то все сегодня меня воспитывать взялись, на путь истины наставлять. Только у вас это получается неуклюже, капитан. И, между прочим, коли вы о даче разговор развели, у вас тут, я вижу, тоже не шалаш. Богатые хоромы.

— Еще бы не хоромы, — сказал Варг. — Аристократы, чай, живут.

— Какие аристократы?

— Настоящие. С родословной, уходящей во тьму веков. Графья. Одного из них ты, кстати, знаешь.

— Ну, вряд ли. Я как-то стесняюсь с графьями общаться.

— Не сказал бы. Помню, как ты стеснялся, когда один пожилой граф у тебя резиновую лодку о камни распорол.

— Так это Запольский? Геолог из Мечкарева?

— Он самый. Потомственный граф. Отец его держал в Ницце виллу, яхту имел, все как полагается. Только потом завелся в нем червь сомнения. Сразу же после революции он распропагандировал свой полк и перешел на сторону Советской власти. Каким-то путем ему удалось реализовать свое имущество за границей, и все денежки он тоже вложил в дело революции, передал государству. Ну квартиру ему, как видишь, оставили приличную. Помер он совсем недавно, а Семен Запольский с женой сейчас в Африке. Вот я и пользуюсь пока…

— Сроду бы не подумал, что он из графьев. Голубая кровь, а тушенку из банки ножом лопает. И бородавка на носу. Измельчал нонче граф.

— Не привередничай. Вутыльхин тоже с ножа тушенку ест.

— А при чем тут Вутыльхин? — спросил Павел, но тут же спохватился, что действительно Варг вспомнил о нем к месту. Их общий друг, бригадир звероводов Василий Васильевич Вутыльхин хоть и не был сыном графа, но зато был сыном одного из самых богатых оленеводов западно-чукотской тундры и сам еще в начале тридцатых годов имел несколько тысяч оленей, а это по тамошним масштабам было не меньше, чем иметь виллу в Ницце.

Потом, когда на берег Чаунской губы пришла Советская власть, отец Вутыльхина, к ужасу соседей, первым записался в колхоз, а сам Василий Васильевич, тогда еще не имевший ни имени, ни отчества, стал каюром красной яранги, или, проще говоря, кочующего по тундре клуба.

«Чего это вы с отцом так быстро от богатства отказались? — спросил его однажды Павел. — Могли бы повременить. Другие вон откочевали подальше и еще несколько лет хозяевами были».

«А я не знаю, — сказал Вутыльхин. — Мне отец говорит: давай на Чаун подадимся, там колхоз будет. Какой, спрашиваю, колхоз? Не знаю, говорит, какой, вроде все в кучу, только давай и мы туда. Я думаю: давай. Вот и все…»

— Да, Вутыльхин, — сказал Варг. — С ним не соскучишься. Помнишь, как он на свадьбу все яблоки в магазине закупил?

— Так я же не был на свадьбе.

— Ах, да.

— Зато я помню, как он в Магадане заблудился.

Они не виделись всего два месяца, но сейчас говорили как люди, расставшиеся по крайней мере несколько лет назад: вспоминали смешные подробности, истории, о которых на Севере не принято говорить, настолько они кажутся обычными и будничными, и все это произошло потому, что встретились посредине Москвы два северянина, которым очень вдруг захотелось домой.

— …А помнишь, как у Вени самолет разрисовали, когда он из-за погоды на Лабазной заночевал?

— Еще бы! Я даже знаю, кто это сделал: старшая дочка Вутыльхина, Катерина. Написала мелом на фюзеляже: «Веня плюс Надя равняется любовь». А потом кто-то сердце изобразил. Венька целый час тряпкой орудовал, еле отмыл.

— Это я тоже помню, — сказала Нина. — Мне Венька писал.

Она стояла в дверях и ела кочерыжку.

— Я смотрю, Веня держал вас в курсе, — улыбнулся Варг. — Ну как, готов салат?

— Почти. Сейчас я доем кочерыжку, потом побью капусту с солью меж двух тарелок, она даст сок, — правильно, Александр Касимович? — мы его сольем, чтобы убрать горечь, и вот тогда можно будет сказать, что еда готова.

— Нехорошо получилось, — сказал Варг, когда Нина снова вышла на кухню. — Я ведь давно собирался навестить семью Вени, да вот, знаешь, болячки меня проклятые замучили. Ты молодец, что привез Нину ко мне.

— Я тоже только сегодня выбрался к ним, — признался Павел. — Суета, Александр Касимович. Заботы. То да се… Сами понимаете.

— Не понимаю, — жестко сказал Варг. — Нет таких забот, за которыми можно было бы забыть о Вене.

— Александр Касимович! Это уж вы напрасно. Я всегда помню о нем.

— Черта стоит такая память! — Варг встал, заходил по комнате. — Тебя суета заела, меня болячки… К Нине-то нам следовало поехать в первую очередь. Сперва к ней, а потом уж ко всем остальным. Ты в бутылку не лезь, слушай. Напомнить хочу, что все мы, мужики, народ жилистый, на полюс летаем, врагов колотим, а придет главный час в жизни, когда не храбрость нужна, не сила, а мужество нужно самое настоящее — тогда и выходит, что не всегда ты самый главный… А вот эти ручки наманикюренные, они не только на фортепианах играть могут, они и от края могут отвести. От самого края.

Павел удивленно посмотрел на Варга: капитан никогда раньше не говорил таких слов.

— Ты многого не знаешь, Павел. Веня человек гордый, ему тяжело было все время помнить, что он в трудную минуту где-то не выдержал, сломался; он хотел забыть об этом и потому молчал. Тут его судить не надо — все только со стороны просто. Когда он упал с парашютом и врачи даже не скрывали, что он всю жизнь будет хромать, — это в лучшем случае, а в худшем — всю жизнь будет прикован к кровати, ты знаешь, что он тогда сказал Нине?

— Нет… Я, наверное, действительно многого не знаю.

— Он сказал: «Я не Маресьев, героя из меня не получится. А гнить заживо — благодарю покорно. Постараюсь умереть достойно». Ты понимаешь? Это конец, если человек смирился. И вот смотри — мне самому понять трудно: девчонка, пигалица, можно сказать, шестнадцать лет — она не только на себя все заботы взяла, когда мать свалилась, она его из этой слабости вытягивала, и как! Высоты боится до смерти, на балконе голова кругом идет, и все-таки учится прыгать, летать, и все затем только, чтобы быть с ним на равных, чтобы иметь право говорить ему: «Ты должен летать! Ты будешь летать!»

Варг замолчал. Павлу вспомнилась фотография над Венькиной кроватью. Его слова: «Это не первая любовь, это любовь на всю жизнь», и то, как яростно торговал он у знакомого охотника медвежью шкуру, потом долго выколачивал на снегу, ревниво осматривал — нет ли где залысин; как упаковывал в ящик, предварительно обернув заранее припасенными тряпками, — и это делал Веня, который не успевал купить себе шарф или зубную щетку, для которого даже письмо написать — и то было целым событием.

— Вот такие пироги, Павел… — Варг ходил по комнате, переставляя с места на место свои сувениры. — Вот такая ситуация. Ты когда домой возвращаешься?

Только теперь Павел вдруг сообразил, что Варг уже несколько месяцев на материке, что он и знать не знает ни о Танькином отъезде, ни о его назначении в Ленинград, и даже когда поддразнивал его, говоря о даче и видах на будущее, имел в виду действительно будущее, которое всем им, северянам, видится где-то в далеком пенсионном возрасте.

— Когда отпуск кончается? — снова спросил Варг, но в это время Нина позвала его на кухню.

«Когда отпуск кончается? — повторил про себя Павел. — Да уже кончился. Все. Амба. Вышло время летних отпусков на шесть месяцев. Теперь будут обыкновенные, как у всех советских служащих. И будет он по вечерам слушать сводку погоды, будет каждый раз вздрагивать, когда диктор скажет, что на Чукотке оттепель, идет дождь: если это случится весной, значит, его приятель пастух Эттугье снова гонит свое стадо по обледеневшему насту, спешит в распадок Эргувеема, где с осени припасены на этот случай корма; если диктор скажет, что на Чукотке сильный ветер, переходящий в штормовой, он увидит, как срывается с пологой сопки возле Певека сумасшедший «южак», от которого нет защиты, кроме разве самой простой — не выходить из дому. А если диктор… Да к черту эти метеосводки, он ими сыт, он будет теперь любоваться туманной перспективой Невского и бликами солнца на Адмиралтейской игле».

Вот только сказать об этом Варгу он не может. Язык не поворачивается. Дернуло его со своими расспросами. Лучше бы он продолжал говорить о Нине. Павлу хочется слушать о Нине, ему приятно, что Варг так говорит о ней.

— Посмотрим, посмотрим, что вы тут наготовили, — сказал Варг, входя вслед за Ниной в комнату. — Ну-ка, Павел, хоть ты и непьющий нынче, налей нам по стопке.