Александр Золототрубов - Тревожные галсы Страница 15

— Скоро... Уже скоро...

Командировки у мужа были частыми, особенно в последние годы. Неделями он не бывает дома. А то вдруг улетит срочно, в ночь. Так и под Новый год было. Нарядили елку, она поехала за внуком, а вернулась — на столе записка:

«Машенька, я улетел. Далеко улетел. Там уже солнце...»

— А Юля Журавлева все там же, на Севере? — вдруг спросила жена.

Савчук засмеялся:

— Не ревнуешь ли? Эх, Машенька, как порой мы глупы. Да, да, глупы, как пингвины. Впрочем, нет, пингвины вовсе не глупые.

Она насмешливо спросила:

— Ревную? Не смеши меня... А на Север я бы тебя не пустила. Ведь это там был у тебя сердечный приступ? Боюсь за тебя...

Савчук знал, что если она пожалуется адмиралу, то его могут и не пустить. А оружие уже почти готово к испытаниям.

— Переутомился я тогда. — И, ласково тронув ее за плечо, сказал, что будет себя беречь. Ну, а Север его здоровью никогда не вредил. Ведь исходил он на подводной лодке в тех суровых краях тысячи миль. — Север — моя юность, ты это сама знаешь...

— С годами все мы осторожничаем...

...Савчук подошел к окну. Маша, раскрыв зонтик, спешила к троллейбусу. Он никогда не переставал восхищаться ее подвижности, энергичности. Все у нее получалось как-то быстро и ловко. Это он заметил еще там, в Мурманске, когда попал в госпиталь — ранило в правую ногу. Боялся, что могут ампутировать. И тогда — прощай, корабль, прощай, море. Помнит еще, Маша сказала ему: «Что, милок, приуныл?» Главный хирург долго и нудно осматривал его и все щупал ногу. Щупал и, глядя сквозь стекла очков, усмехался:

— Так, так, стало быть, отбегался. А что, парень, опять хочешь на корабль?

Страшная догадка словно током пронзила все его существо.

— А что?

— Ишь, любопытный какой. Раз уж сюда попал, молчи. Тут я, доктор Кашуба, хозяин. Не слышал о таком? Теперь будешь знать. Ну, как? — Он стал массировать ногу.

От сильной боли Савчук сцепил зубы, но когда доктор нажал пальцами повыше колена, он вскрикнул:

— Ой, больно!.. Что вы, доктор, у вас есть сердце?

— А вот и нет сердца, — улыбнулся хирург. — Плохи у тебя дела, морячок. Боюсь, ампутировать придется... М-да, может быть гангрена...

Стоявшая рядом Маша молчала, глядя то на Савчука, то на хирурга.

— Да-с, гангрена...

— Виктор Лазаревич, — сказала наконец Маша. — У нас ведь был такой случай, помните? Разрешите мне сделать операцию?

Главный хирург не устоял и в конце концов согласился. Савчук сердечно сказал ей:

— Спасибо вам. А уж если останусь без ноги, не терзайтесь — сам виноват...

Главный хирург прошелся по палате, о чем-то размышляя, потом вдруг спросил:

— Морячок, у тебя есть кто из близких?

Савчук задумался, брови нахмурил, и не хотелось ему говорить о своей невесте, да надо, может быть, она приедет сюда, и ему будет легче. Да, конечно же, с ней ему будет легче.

— Есть, доктор. Юля, невеста моя. Она тут неподалеку, в Полярном.

— Она сможет сюда приехать?

— Конечно! — глаза у Савчука загорелись. — Как только узнает, что я ранен, сразу же приедет. Я напишу ей. Написать?

— Да. И немедленно...

Дней через пять в госпиталь пришел ответ:

«Юля Журавлева выбыла неизвестно куда».

Савчуку до слез было обидно; уехала, даже не подождала, когда он вернется с моря. А ведь говорила ему, что любит...

Савчук до крови закусил губы, едва сдерживая слезы.

Главный хирург сделал операцию сам. Савчук лежал в отдельной палате, и Маша после дежурства часами просиживала у него. Иногда приносила что-нибудь вкусное:

— Ешь, набирайся сил, а то на лодку слабых не берут.

Однажды, когда на дворе металась пурга, она принесла ему букет хризантем.

— Генерал прилетел из Москвы, цветы преподнес. Пусть у тебя стоят.

На другой день она не пришла к нему. Не пришла и на третий день. Савчук не выдержал, спросил у сестры, где Маша. Та сказала, что уехала в Москву.

— Зачем?

— А ты спроси у начальника. Он ее посылал — ему и знать, зачем. С генералом улетела...

Что-то тревожно-щемящее шевельнулось у него в груди, и всю ночь Савчук не спал. Днем его смотрел главный хирург и сказал, что все идет хорошо. Повезло морячку, заживает нога.

— А ты, вижу, загрустил. На корабль тянет?

— Скажите, доктор, через неделю меня выпишут?

— Ишь, шустрый какой! Еще полежишь!..

По ночам Савчуку снилась Маша. Улыбающаяся и чуточку грустная.

«К чему все это? — сердился он в душе. — Не нужна она мне. И я не нужен ей. У нее есть кто-то, а я, дурень, пекусь...»

Как-то сестра повела его на процедуры в соседний корпус. Когда вернулся, увидел на столе картину. На ней было запечатлено море — тихое, робкое. У причала — подводная лодка. Солнечные лучи дробились на ее палубе.

— Машина работа, — сказала няня. — Она у нас художница.

У него гулко забилось сердце:

— Приехала? — И весело добавил: — А то хотели уже розыск объявлять.

— Не шути, морячок. Тошно ей, Маше. Она мать похоронила...

«Вот оно что, а я-то, костыль, что подумал...» И от злости на самого себя прикусил губу.

Утром она пришла к нему, опечаленная, грустная. Он взял ее руку и тихо сказал:

— Крепись, Маша.

Выписывался Савчук апрельским днем, пролежав в госпитале три месяца. Ему предоставили краткосрочный отпуск по болезни. Собрал он свои нехитрые пожитки, сложил в старый потертый чемодан. Решил съездить домой к матери, а там видно будет... И вдруг в палату вошла Маша. Сняла белую шапочку, и он увидел на ее висках седину. Ласково дотронулся рукой до ее волос.

— И у вас седина... — печально улыбнулась Маша. — Это в том походе, да?

— Откуда вы знаете? — удивился он.

— История вашей болезни у меня...

Она помолчала.

— Лодка что, погибла?

— И лодка, и люди. — Голос Савчука дрогнул.

Она поняла, что ему нелегко говорить, и не стала продолжать разговор, хотя очень хотела узнать, как ему удалось избежать смерти. Но Савчук заговорил сам. Он сказал, что лодка не могла всплыть и командир послал наверх его и боцмана, чтобы добрались к своим и сообщили о судьбе корабля...

— Я и не думал, что живой останусь... Будто воскрес, с того света вернулся...

Маша не сводила с него глаз. А Савчук рассказывал, как вышел наверх через торпедный аппарат, как попал на пустынный остров, питался ягодами, травой, как добирался к своим.

В тот день Маша пригласила его к себе в дом неподалеку от рыбного порта...

Сколько с тех пор времени прошло, а все ему помнится до мельчайших деталей...

...Савчук поглядел на часы. Скоро девять. Дождь перестал, небо заголубело, в окно заглянуло солнце, ярко-белое, умытое росой. Позавтракав, он взял портфель и вышел во двор. У подъезда его ждала машина. Усевшись рядом с водителем, Савчук коротко бросил:

— В штаб!

«Волга», урча, рванула с места и побежала по серому асфальту, еще не высохшему от дождя.

В кабинете он так увлекся чертежами, что и не слышал, как скрипнула дверь и к нему вошел контр-адмирал Рудин. Был он высок ростом, седоголов, с карими глазами, которые всегда добродушно светились.

— Что, все еще корпишь? — спросил он Савчука и присел рядом.

Савчук удивился приходу адмирала: время было позднее. Все сотрудники уже давно разошлись по домам. Савчук тоже собирался уйти пораньше (сразу после обеда Маша поехала на дачу, дописывать картину — она давно работала над ней, все яснее вырисовывался тот самый подводный корабль, на котором плавал отец Петра Грачева. Савчук решил отвезти эту картину матери героя).

— Был я у главкома. — Адмирал закурил. — Приказано форсировать работы, Евгений Антонович.

Савчук наморщил лоб.

— Понимаешь, расчеты показывают, что радиус действия мины можно значительно увеличить по сравнению с тактико-техническим заданием.

Из всех конструкторов, с которыми Рудину когда-либо довелось работать, Евгения Антоновича он ценил больше других. Как-то авиаторы производили торпедные атаки. Из пяти торпед, выпущенных самолетами, две при соприкосновении с целью не взорвались. На место прибыли представители завода, но причину, не смогли выявить. Обратились к Савчуку, предлагали доставить торпеды на завод, чтобы ему не ехать так далеко. Однако он сказал, что оружие надо смотреть там, где оно отказало, и поехал на Север. Ему удалось обнаружить конструктивный недостаток. Все легко устранили на месте.

Подготовка к испытаниям нового оружия подходила к концу, и Савчук все больше волновался. Он не забыл тех тревожных дней, когда его детище — самонаводящая торпеда показала свой «характер», и ему пришлось еще немало повозиться с ней. В нее он вложил часть своей души, и был рад не только тому, что ее приняли на вооружение, но и что выполнил свой долг перед погибшими товарищами, с которыми плавал на подводной лодке. Когда еще были живы ребята, он говорил им, что обязательно создаст такую мину, которая сама будет искать лодки врага, находить их и уничтожать.

Рудин загасил окурок в черной пепельнице, стоявшей на краю стола.