Илья Бражнин - Прыжок Страница 15

— Почему же Резаный и почему «извините»?

— А уж так, Резаный значит.

— Что ж у тебя резано?

Мотька хихикнул:

— Случай такой вышел. А что у нас резано, девицам никак сказывать невозможно.

— Чепуха, говорить все можно и нужно.

— А это когда как. Запрошлый день в угрозыске инспектор меня пытал насчет ковриков двух персидских. Очень вежливый человек попался и все уговаривал правду говорить. Я как оттуда вышел, так целые сутки насквозь со смеху катался. Чудак такой.

— А ты часто в угрозыске гостишь?

— Случается.

— Есть хочешь?

Мотька почесал за ухом:

— Что же. В случае чего, можно. Еда, она человеку не вредит никогда.

— Разожги примус.

Мотька принялся орудовать у примуса, да неловко у него выходило, видно не приспособлен человек к примусу. Нинка смотрела в окно, тянула папиросу. Оглянулась на мотькину возню. Поднялась.

— Эх ты, руки дырявые! Дай-ка уж я сама.

Мотька тотчас все бросил и развел руками.

— Не приобучен к этой цивилизации. Больше все по трактирчикам. Зайдешь, колбаски там, или что, смотря по делам.

— Это по каким же делам, за которые потом в угрозыск тянут?

— Не за все тянут. Иной раз и так обойдется. Тут, брат, ловкость рук и вострота глаз.

— Вроде ковриков?

— Коврики дело прошлое. А хорошие коврики были. Загляденье! Сам бы ел, да деньги надо. Спустил за гроши живодеру Пружанову. Ну, да недорого достаюсь, не больно и жаль. Дело наше такое.

— Скверно дело, стыдное дело!

Мотька ухмыльнулся.

— Как поглядеть! Воровство, оно вроде уравнительного налогу. Так-то каждый к себе норовит оттянуть, а мы от одного к другому перекладываем.

— Не перекладываешь, а к себе тянешь?

— К себе. А много ли мне остается? Портки, извините, розные да еще приводы. Остальное тю-тю! Воры, они вроде сточной трубы. Только скрозь течет, а на самом существе ни черта ни застревает.

— Потому что не дорого, потому и не застревает. То, что трудом да мукой взял, глотку перегрызешь, а не выпустишь. А еще, чорт ты горбатый, общего ты не чувствуешь. Скажи, промеж вами то, что вместе скрадено, ровно делите?

— А то как же? Насчет этого строго. Артельного никто не зажимай, а зажмешь — не обрадуешься!

— Вот! А разве мы все не одна артель? А? Разве не за одно стараемся? Ты знаешь, жизнь как сейчас повернула? Все в одно долбим. А ты приходишь в артель, обкрадываешь, норовишь у своих урвать кусок.

Мотька сморщился, к уху потянулся.

— Стойте, барышня! Тут, брат, маленько тово не этого. Артель ваша — не моя.

— Как не твоя, а чья? Ты где, на луне живешь? Что вокруг тебя делается? Знаешь? Чем тебе наша артель не по плечу? Что ты со мной не поделил, что у меня норовишь красть? Почему со мной к плечу не хочешь работать? Чем же ты лучше меня?

— Как сказать — лучше, не лучше, а особый я. Зачем в вашу патоку мешаете меня? А ежели не хочу я в патоку? А ежели не хочу из вольной птахи в яремную клячу обернуться да возок ваш возить?

— Брось мудрить. Мудрит тот, кому оправдываться надо. А воле твоей грош цена, коли она для насильничания нужна. Вон толстопузые за границей тоже о воле кричат. Карманы им набивать вольно не даем.

— Всякий волю по-своему понимает. Особый я.

— А что тебе радости, что ты особый? Станет твоя мать или брат твой около тебя подыхать, в беду попадут, а ты будешь около ходить, бороду поглаживать и все кобениться: «а вот я особый, вот вы подыхайте, а я особый». Вот радость-то. Тьфу! Оставь, брат, плутни! Скажи просто — ворую, потому что не приспособился ни к чему другому, потому что работать не умею. Тебе новые люди дверь твоего же дома открывают, а ты форсишь: «не хочу, мол, к вам в общую патоку! я особый».

— Здорово это у вас получается. Прямо митинг, да и только. Вы случаем, барышня, не в комсомоле будете?

— В комсомоле, и не случаем, а нароком. Все там будете. — Замолчала, прикуривая папироску. Потом неожиданно спросила:

— А ты грамотен, парень?

— Не, где там!

— Надо грамоте учиться. Давай я тебе сейчас покажу кое-что, а там вернусь из отпуска, в школу ликбеза пойдешь.

Нинка взяла первую попавшуюся книгу. Это был мопровский трехкопеечный песенник. Открыла первую страницу и стала показывать буквы. Мотька придвинулся и, выпуча глаза, смотрел то в книгу то на нинкину грудь. Нинка раскраснелась от старания и прядь волос упала прямо на книгу. Мотька больно дернул вниз.

— Барышня, а барышня! Это какая буква будет?

— Это «д» — запомни.

— Так, а вот эта?

— Это «у».

— Вот «у» значит. А это?

— Это «р».

— И то ладно. А это?

— А это «а».

— А ну-ка, сложите, барышня, все четыре вместе. — Мотька, взвизгнув, подпрыгнул на табурете и дико заржал. Нинка не успела ругнуться, как Мотька лапу на книжку наложил и запел лазарем:

— Барышня, а барышня, давайте другую книжку возьмем.

— Почему другую? А эта чем плоха?

Мотька ответил со смиренным видом:

— Надоела. Эту я еще в прошлом годе скрозь прочитал. Песни страсть люблю.

Нинка, как сидела, так и осталась точно пришибленная. Только краска еще гуще в лицо хлынула. Потом выпалила.

— Как читал? Так ты грамотен?

Почесал Мотька за ухом. Глазами лукаво стрельнул в потолок, шмыгнул носом и быстро, скороговоркой прочел:

— «Пролетарии всех стран, соединяйтесь. Песни революции. Да здравствует братская солидарность трудящихся всего мира. Белый террор не сила, а бессилье издыхающего капитализма. Все через Мопр на помощь жертвам борьбы за пролетарскую революцию».

— А теперь прощевайте, барышня хорошая. Побаловались и будет.

Бросил Мотька книжку и встал со стула.

Нинка тоже вскочила:

— Слушай! Зачем ты меня обманывал?

Мотька с минуту подумал, потом, осклабившись и прищуря один глаз, ответил:

— Куды ни шло. Хорошая вы барышня — вам начистоту признаюсь — работаем мы с подходцем. А себя не расчет сразу открывать. Может, нераскрытое-то как-раз и изгодится. На глазок прикидываем. Объявился неграмотным, потому, чуял, обучать начнете — посижу, значит, обсмотрюсь. В нашем деле лишний дом знать не вредно. Ну, а теперь будет, за ненадобностью, значит, неграмотность и по боку, в другой раз сгодится.

Нинка молчала с минуту. Потом сказала, глядя в упор на Мотьку:

— Так. Оплел, значит. Ну, ладно. А на завод не хочешь к нам работать? Я бы тебе место нашла. Сейчас производство шире становят, новую мастерскую открывают.

— Благодарствуйте. Нам ни к чему. Скучно у вас, поди. Пока прощевайте, барышня.

Напоследок вдруг уперся, как на базаре, наглыми глазами в Нинку, ощупал ее всю взглядом с ног до головы:

— А барышня вы — ничего, складная, кругленькая.

Вслед за этим Мотька прищелкнул звонко языком и бесшумно скрылся за дверью. Нинка постояла ошалело посреди комнаты, махнула рукой и принялась укладываться.

Перед самым отъездом ребята к Нинке на поклон один за другим прискакали. Понабилась полная комната. Кто на окне, кто на книгах в углу притулился. Петька Чубаров запеленал нинкину корзину и, лихо напоследок щелкнув веревкой, вытер рукавом потный лоб.

— Готово, товарищ, хоть до самой Тьмутаракани катись, не расклеится.

Пришла Женька Печерская, уезжавшая вместе с Нинкой. Васька Малаев и Колька Тихонов на гребенках марш грянули. Такой галдеж скопом подняли, едва потолок не обрушили.

Зыкнул было Петька:

— Товарищи, к порядку… — но потонул его окрик в общем гаме как треск разбившегося стакана в грохоте обрушившегося от землетрясения здания.

Джега говорил Нинке и Женьке улыбаясь:

— Смотрите, отдыхайте покрепче. Нагуливайте жирок, зимой сгодится.

Нинка хотела что-то ответить, да ребята подхватили и давай качать.

С грохотом высыпали на крыльцо. Петька кликнул трусившего мимо извозца. Посадили Нинку и Женьку с их корзинами, а сами рысцой неслись вокруг пролетки до самой пристани.

На пристани, пока ждали парохода, собралась вся компания за сторожку. Кто-то затянул любимую, остальные подхватили, и зазыбилось над рекой комсомольским веселым раскатом:

Ты-ы, моря-а-ак, хорош сам собою,Да те-ебе от роду два-дцать лет.По-олюби меня, моряк, душоюИ-и что ска-ажешь мне в ответ.

По морям, по волнам,Нынче здесь, завтра там.По-о моря-ам, морям, морям, морям.Ны-нче здесь, а завтра там.

Река колыхалась, широкая и полная, как громадная чаша, налитая свинцом. От свежей воды, от закатного зарева, от ветерка весеннего набежала на ребят смутная думка — как кошка лапкой накрыла. Затянули стройно и негромко «Дубинушку».

Голоса были молоды и хороши. Бросив баловство, крепко и стройно запели ребята. На их край стянулись скоро все, кто слонялся в ожидании парохода по пристани.