Сергей Сергеев-Ценский - Пушки заговорили. Утренний взрыв Страница 15

На пути от Берлина до Гамбурга три раза нас водили под конвоем в тюрьму, там всех раздевали и обыскивали… Семь дней нас буквально волочили то из вагонов в тюрьмы, то из тюрем в вагоны. Это делалось под предлогом того, что мы – шпионы, что мы приехали выведывать какие-то военные тайны немцев. Что такое мы могли видеть и слышать? Что войска немецкие двигались усиленно еще до объявления мобилизации? Что рабочие на вокзалах отрывали засыпанные до времени землей широкие колеи, приспособленные для русских локомотивов и вагонов (немецкие колеи, как известно, несколько уже наших) – тут никаких военных тайн нет. А вот что мы на весь мир можем громко сказать: „Вы не знали, что такое немцы, стоящие „по ту сторону добра и зла“, как учил их стоять их учитель, выродок Ницше! Вы не знаете, что такое „сверхчеловек“! И если вас не стошнит от одного вида этого человекозверя, то, значит, вы тоже чрезвычайно опасны для будущего человечества!“ Вот что мы можем сказать Америке, Азии, Австралии, Африке – всем материкам, где имеются хоть сколько-нибудь культурные люди, всем странам Европы, которые пока еще не воюют… Мы, приехавшие из Гамбурга в Копенгаген, изумились тому, что увидели людей, – вот до чего мы потеряли представление о человеке в Германии! У нас отняли там это представление вместе с нашими чемоданами. В Копенгагене нам сочувствовали, нам стремились помочь, нас жалели, и Швеция, через которую мы проезжали потом, тоже… И я думаю: неужели у нас не найдется достаточно силы, чтобы обуздать этих распоясавшихся мерзавцев? Ведь они действовали по приказу свыше, они всячески старались нас унизить – в этом был весь смысл их издевательств и истязаний. Они, конечно, отлично знали, что мы не шпионы, а туристы, русские педагоги. То же самое они делали и с нашими профессорами, лечившимися у них на курортах… Бывали войны в Европе, но мне не приходилось читать, чтобы какая-нибудь война еще начиналась так же, как эта. Поэтому я, насколько я в состоянии делать заключения, думаю, что эта война будет самой ужасной по своей жестокости…»

Тут Саша остановился и поднял глаза на Сыромолотова.

Художник сидел насупясь. Потом пробормотал:

– Да, вот… вот как обернулось дело с Мюнхеном и прочим…

Наконец, сказал размеренно и связно:

– Мой сын Иван тоже взят в ополчение, а оттуда попал в эту самую, в школу прапорщиков… Успеет ли окончить ее до окончания войны, не знаю, но если успеет, если выйдет офицером на фронт, то я думаю, я уверен, краснеть мне за него не придется.

– Еще бы! Чемпионом мира был, – сказал Геня.

– Да, чемпионом… И даже боролся с каким-то там чемпионом немцев Абергом, и в одном туре, в первом, ему не уступил все-таки…

Отворилась тихо дверь из комнаты на веранду, и показалась седобородая, седоволосая, белоглазая голова старого Невредимова, потом боком и тоже тихо, почти бестелесно, появился он весь, хотя и давно уже начавший расти книзу, но достаточно еще высокий.

Алексей Фомич встал и, рассчитывая на то, что старик, должно быть, потерял уже слух, сказал громко:

– Художник Сыромолотов!

Но Петр Афанасьевич слышал пока еще не так плохо, только голова его подрагивала на тощей шее.

– Я догадался, только взглянул, догадался, как же, – отозвался он, здороваясь.

– Я вас разбудил, должно быть, своим приходом не вовремя, извините великодушно!

– Разбудили? Не-ет!.. Не спал я… Лег спать действительно, а заснуть не мог: расстроился… Пожалуйте в комнаты, а что же здесь…

И, положив руку на мощное плечо Сыромолотова, старик сам открыл перед ним дверь, из которой только что вошел.

Первое, что подумал Алексей Фомич, когда осмотрелся в комнате (это была гостиная), касалось Нади: вот здесь, на диване под белым чехлом, у окошка, сидела она и читала свой учебник истории. Почему-то так именно и представилось – учебник истории; может быть, это было влияние только что прослушанного письма, в котором таилась – что же еще, как не страница истории? От этого чужая гостиная сделалась вдруг знакомой. Но на стене, очень резко освещенной склонявшимся солнцем, сиял в новенькой багетовой рамке его этюд, тот самый, который подарил он Наде для лотереи в пользу ссыльных и заключенных, и автор этого этюда не мог удержаться, чтобы не сказать:

– А-а! Каким же образом? Значит, он не попал в розыгрыш? Или Надя его выиграла?

– Да, да, вот… Именно Надя и оказалась такая счастливая, – с большой серьезностью ответил старик, как будто так оно и вышло на самом деле, и добавил, несколько помолчав: – А я на это личико, признаться, люблю смотреть: молодые годы свои вспоминаю, – поэтому… Не говоря, что ваша кисть, – всякому лестно иметь…

Произведения своей кисти Сыромолотов всегда рассматривал внимательно: они, конечно, говорили ему больше, чем кому-либо, но то, что его этюд оставлен был Надей у себя (так он подумал), очень согрело его сердце, так что совсем было сорвалось с его языка, что он получил от Нади письмо, – едва удержался, чтобы не сказать.

Было и другое: он пригляделся к старику и подумал, что такой древний, тоже ведь мог быть в толпе, идущей за Надей. Не старый интеллигент, а древний, который воспитывал своих внуков на передовых идеях, и как же ему было усидеть дома, когда пошли внуки?

– Присядьте, пожалуйста, – сказал Петр Афанасьевич, показывая ему на диван и сам опускаясь в кресло, ближайшее к дивану.

– Благодарствуйте, – сказал Алексей Фомич, но сел не с краю, а против какой-то круглой тумбочки, покрытой вышитой скатерткой и наполовину скрывавшей его от старика.

На эту тумбочку Дарья Семеновна заботливо перенесла с веранды тарелку с грушами и ушла хлопотать по хозяйству; зато вошли и сели оба студента.

Сели, впрочем, в отдалении – гостиная была обширна, а Сыромолотов вынул свой альбомчик и развернул его так, чтобы половину его прижать к тумбочке, коленом, а на другой половине незаметно от старика зарисовать его голову и плечи.

Старик тряс головой однообразно, это не мешало улавливать его черты, а чтобы делать это совершенно для него незаметно, Алексей Фомич рисовал левой рукой, правой же для отвода глаз перекладывая с места на место груши на тарелке.

– Вот сегодня… Ксюша описала, моя племянница… мытарства свои, – обратился Петр Афанасьевич к Сыромолотову.

– Я слыхал – читали вслух это письмо, – отрываясь от альбомчика, отозвался Алексей Фомич.

– Слышали? Ну вот… Вот поэтому я и уснуть не мог. – Покивал и добавил раздумчиво:

– Каково, а? Волки!.. «Волк и Красная Шапочка». И бабушку съел и Красную Шапочку тоже… Это немцы придумали такую сказку, немцы.

– Немцы? – спросил Сыромолотов, желая вызвать нужный ему поворот головы старика.

– А как же?.. Он, волк, бабушкин чепчик надвинул на свои уши, а?.. Под бабушкино одеяло улегся: совсем бабушка, а? Нисколько не волк!.. Мы философией заняты… Шопенгауэр, например, пессимист… «История, говорит, например, что такое история? Так себе – шатание бессмысленное из стороны в сторону… И вообще жизнь, – бессмыслица, чепуха…» Вот мы как к жизни относимся, не ценим ее совсем. Гартман еще у нас есть философ… Уж такого-то пессимиста поискать!.. А оказалось, волк этот такой же подлец, пессимист, как и настоящий лесной. И философия у него одна: гляди направо: там Франция – бабушка, – съешь ее!.. Гляди налево: там Россия – Красная Шапочка, – слопай!

– По-да-вится! – вставил Саша.

– А пока что авиатор французский, Роланд Гарро, дирижабль немецкий сбил, – обратился Геня к Сыромолотову. – Читали?

– Читать-то читал, да подумал: лучше бы гораздо было, если бы сам при этом жив остался, – сказал Сыромолотов.

– Что делать, погиб. Погиб Гарро, а какой авиатор был! Третьим после нашего Нестерова и француза же Пэгу мертвую петлю сделал! А вот о немецких авиаторах мы что-то этого не слыхали.

– Так что же, может быть, это только сердитое бессилие все эти немецкие выходки? – спросил Сыромолотов, перевернув страницу своего альбома, чтобы сделать вторую зарисовку головы Петра Афанасьевича, для чего передвинул тумбочку несколько в сторону и передвинулся на диване сам.

– Не-ет, конечно: цеппелинов таких, как в Германии, не имеют другие страны, а что касается армии…

Так как Геня тут несколько запнулся, то за него договорил Саша:

– Армия у немцев, конечно, первоклассная, да иначе они и не начали бы сами войны. Кто сам начинает, тот надеется победить, а немцы, разумеется, наперед знали, на что они идут, поэтому и пошли.

– Рассчитали! – подхватил старик. – Расчислили!.. Распределили всем роли, кто и когда должен быть разбитым!.. И поди-ка, поди-ка сделай кто-нибудь не по-ихнему, – оби-дят-ся!

Очень язвительно вышло это у старика, так что оба его племянника засмеялись, и Сыромолотов улыбнулся, но старик продолжал оживленно:

– Не о контрибуции уж теперь будет идти речь! Что контрибуция!.. Бисмарк когда назначил в семьдесят первом году контрибуции пять миллиардов – ахнули французы! Ахнули и говорят: «У нас и мешков не хватит для пяти миллиардов, мешков!..» А Бисмарк, Бисмарк им на это: «Мешки вы можете заказать в Германии, у нас, у нас этот заказ примут и сделают вам мешки в лучшем виде…» Тогда контрибуцией отделались да Эльзас-Лотарингией, а те-пе-ерь, теперь, кажется так, и тело и душу, и тело и душу – вот что, – все давай… Вот почему Ксюша и пишет: «Маски свои сняли…» Встал волк на дыбы и к горлу!