Янка Брыль - Повести Страница 16

— Ну, ты теперь попиши, а я, брат, буду рисовать.

— Так достань.

Я достаю ей с полки старый русский букварь, по которому и я учился первой грамоте. Встав на лавку, Нина вынимает из-за иконы тетрадку, которую прячет туда от Толика. Садится за стол и принимается выводить свои крючки и кружочки, усердно размазывая их пальцем.

Я начинаю наконец рисовать. Сначала — печь, затем — девочку на печи. Посматриваю на Нину, хочу нарисовать ее лицо.

Сперва сестренка не замечает этого, пишет, потом начинает то и дело поглядывать на меня исподлобья и наконец смеется.

— Пиши, — хмурюсь я.

Но она тоже хмурится, стучит кулачком по столу и кричит:

— А ты — цыц! Рисуешь так рисуй!

А потом опять смеется, заливисто, звонко.

Я утихомириваю ее и опять берусь за работу. Но ненадолго. Нина сложила свою тетрадку, закрыла букварь, поглядела на меня, подперши щеку кулачком, и загрустила.

— Ну, чего ты?

— «Чего, чего»… И мама ушла, и тата ушел… И дядька где-то ходит. А бабка легла, даже ногой не шевельнет… Вон погляди.

Из-за печной трубы видны бабушкины валенки, они и правда не двигаются.

— А ты гляди в окно — вон дети бегают по снегу.

— Ы-ы… Они бегают, а мне — только гляди.

— Поправишься — будешь бегать и ты.

— Пойди позови их. Пойди.

И вот я ввожу в хату целую стайку малышей. Лапоточки, сапоги, валеночки… Снегу-то нанесли! И все это румяное, веселое, сопливое.

— Только не шмыгайте так носами, — говорю я, — а то разбудите Толю.

Они начинают шмыгать еще сильней, как бы напоследок…

— Ты чего, Нинка, все еще на деревню не ходишь? — спрашивает Тоня.

— Я ж больная была, — серьезно отвечает Нина, — чуть не померла.

— Ишь, хвастает! — шмыгает носом Шура. — Так и я был тоже больной. А мне наша мама чулок мылом намазала и накрутила на шею. Во!

— Как кобылий хомут, — смеются ребята, и вместе с нами, кажется, больше всех довольный, Шура.

— А что ваш Коля делает? — спрашивает у него Нина.

— Что? Возьмил хлеба и пошел в школу. Что!..

— Вот говорит — «возьмил», — смеется с взрослым видом Нина. — Надо сказать «взял».

Потом кто-то из них предлагает играть в прятки. Все раздеваются и начинают шнырять по углам, вытирая спинами мел, ползать на животах по полу, под кроватями, под столом. Время от времени шикаю на них, чтоб не разбудили Толика.

Нина еще слаба и не может много бегать. Ух, как вспотела! Потихоньку отошла и уселась на обрубке у печки. Шура, ее дружок, тоже утомился.

— Айойечки! — говорит он, подходя к Нине. — Ты чего больше не балуешься? Так весело!

— Потому, я ж больная была, чуть не померла, — опять, как взрослая, говорит Нина.

Шура на это не отвечает. Он утирается рукавом, долго смотрит на меня, а потом радостно заявляет, словно сделав открытие:

— Сидит и пишет!

— Алесь не пишет, — поправляет Нина, — он рисует. Он и меня нарисовал, и нашу бабку. Идем, покажу.

Сначала только Шура и Нина, а потом и вся стайка, уставшая от веселой игры, окружает меня. Что же, начинаю показывать рисунки.

— Глянь-ка — вот Алесь.

— А вот ваш батька!

— А вот твоя мама прядет. Эх, и косынка под бороду!

— Ах, боженька, гляди — немой! Ну и страшный же!

— Всех он рисует, ишь ты!

— Нарисуй меня, Алесь, — просит Шурка.

— А что дашь? — спрашиваю я.

— Жита.

— Сколько жита?

— Мешок или еще многей.

— Да не «многей», а «больше», — снова поправляет Нина. И, подумав, добавляет: — Вот глупенький!

Шура принимает это, конечно, без обиды. Он только шмыгает носом и опять, словно сделав другое открытие, радостно говорит:

— А дед мне жита все равно не даст. Жито надо на хлеб.

Когда мы доходим до моего последнего, еще не законченного рисунка, Нина начинает пояснять:

— Это вот будет печь, а это — я, а это — наша бабка. Она мне всегда сказки рассказывает.

— А наша — мне.

— И мне.

— А мне — наш дед, — говорит Шурка.

— Ну и хвастает же! Разве деды рассказывают?!

— Еще лучшей, чем ваша бабка. Он мне во какие кожанцы пошил!

В подкрепление своего неопровержимого довода Шура высоко задирает ногу в новом, красной кожи постоле.

И правильно — не трогай моего деда!..

Шурин отец, Иван Брозовский, коммунист. Три года он сидел в тюрьме, а вернувшись, снова вел работу, и вот уже около года, как его опять забрали… Хозяйничает в доме дед Павлюк, с которым вместе наш дядя ездит в лес, и Шурина мать, Люба. Они наши соседи, и где бы старик ни покашливал — на гумне, в хате, на дворе, — всегда слышно. Не слышно у нас только Любиных песен и плача: она если плачет, то тихо, а песни, похоже, совсем отложила — надолго…

— А это вот наш кот, — показывает на рисунок Нина.

— А я своего положу себе на живот, как он только мурлычет, — говорит Шура, снова пытаясь взять верх.

— Наш, дурень, очень царапается, — совсем серьезно жалуется Тоня.

— А наш, — смеется толстенькая Ганночка, — наш кувшины с молоком опрокидывает.

— У нас не опрокинул бы, — говорит Шура, — наш дед сделал бы расщеп.

— Ну и что же, что расщеп?

— Что? Как зажало бы ему хвост, так он бы только… — Шура надувается и приседает, — так он бы… — И Шура кричит на всю хату: — В-вя!!

— Тише ты, вот тоже еще! — накинулись на него девочки.

Но уже поздно — Толик проснулся.

— Играй тут с вами! — со слезами в голосе кричит Нина. — Вот ребенка мне разбудили!..

— Который это, который? — подала с печи голос бабушка.

Дети притихли, как мыши.

— Который? Шура! — отвечает Нина. И начинает успокаивать малыша: — А-а-а, лю-у-ли…

И тут случилось самое страшное: из-за трубы двинулись на хату до сих пор неподвижные бабушкины валенки, а потом показалась и голова со спутанными космами седых волос.

— Ой, только хуже еще изломалась! — вздыхает бабушка, а потом, поправляя волосы, спрашивает: — А ты это, командир, чего кричишь?

Шура, конечно, делает вид, что его здесь вовсе и нет. Нина покачивает люльку за веревку и поет до смешного старательным, тонким голосочком:

Люли, люли,Полез кот по дули…

Тоня подходит к Нине и, заглянув в люльку, спрашивает:

— Заснет опять, правда? Толечка мой, маленький!..

А Нина не отвечает, поет. Все колыбельные, одну за другой, которым научилась от мамы и бабушки. Тоня, конечно, всех их и не знает!.. Но Тоня говорит совсем как взрослая:

— И я все так вот пою нашей Зосе.

Идет коза рогатая,Идет коза, идет,Бородою трясет… —

поет Нина, подергивая худенькими ручками за веревки. Деревянный крюк люльки поскрипывает под потолком на железном крючке, а Толик покряхтывает только, как барин, и вторит Нине: «А-а-а…»

Шура глядел, глядел на бабушку, а потом потихоньку за свою курточку — и к двери. А за ним — все…

— Посидите еще, а? — просит Нина, бросив качать.

— Да чего ж это вы? — смеется бабушка. — Э-э! Гляди-ка, как я вас обидела!

— Тонечка, посиди, — просит Нина.

— Ну да, «посиди»! Все ушли…

И Тоня притворяет дверь последняя.

На большие синие глаза огорченной хозяюшки набегают слезы. А на улицу все еще нельзя… Нина смотрит, смотрит на бабушку и вот наконец поехала:

— Бери теперь… да сама своего ребенка качай, если ты… такая… хоро-ша-а-я!..

5

Скоро начнет смеркаться.

Я рисую. Бабушка, как всегда, прядет и беседует со своей подругой, старой Федорой, которая пришла звать ее на посиделки. На топчане сидит уже давно переставшая сердиться на бабушку Нина, а перед нею голоногий, веселый Толик, который выспался всласть и очень хочет поговорить.

— Кто был, Толечка, кто? — спрашивает Нина с видом совсем взрослой тети.

— Дед, — отвечает малыш.

— И еще кто?

— Бабка.

— И что у них было?

— Туляцька.

— И что она говорила?

— Ко-ко-ко, — квохчет Толик.

Нина смеется.

— А что курочка снесла? — спрашивает она.

— Яицько.

— И еще что?

— Ко-ко-ко, — опять квохчет Толик, забыв, что дальше была еще мышка.

А Нина смеется:

— Ой ты мой жулик маленький! — целует его и, повалив, щекочет — совсем как мама.

Мальчик кричит, заливисто смеется, а потом, подняв пальчик, говорит:

— Не тлёнь, не мозьно — будет Толя бить лёзиной, ата-та…

— …И это ж он с малолетства такой, — доносится бабушкин голос сквозь шум самопрялки.

Она рассказывает Федоре про папу, про все его «фокусы», начиная с того, что вот сегодня он потащился куда-то в Невода за «радиво».

— В те поры, — рассказывает бабушка, — Микита наш шьет как-то на машине, а тут вышел за дверь и смотрит в дырочку. Вот Колик, Миколай, и разобрал всю машину по винтику. «Ну, — говорит мне Микита, — что-нибудь из малого выйдет: либо большой мастер, либо большой вор. Ведь шестой же годок!» Однако, видишь, не вышло ни вора, ни мастера.