Аркадий Первенцев - Матросы Страница 16

— Про тебя, Петя, — хмуро передразнил его Василий.

— Объясни. Надолго ведь расстанемся.

— Только без обиды?

— Ладно, говори. — Петр в упор смотрел на круто обернувшегося к нему брата. И тот не опускал зеленоватых, неулыбчивых глаз. Соломой торчали на Васькиной голове непричесанные волосы, ресницы, брови выгорели, нос облупился, на тонкой, еще мальчишеской шее пульсировали напряженные жилки. Нелегко давался ему откровенный разговор со старшим братом, тем более по очень деликатному вопросу.

— Решай свои отношения с Марией, — перехваченным голосом выдавил он. — Либо так, либо иначе.

Василий ждал ответа. Чтобы унять дрожь своих рук, он принялся точить на оселке бритву.

— Ты сам это говоришь или она попросила?

— Сам… Вся станица давно уже вас сосватала, ты повод дал…

Петр ничего не ответил, только покачал головой, закурил. Не зная, как расценить это молчание, Василий закончил бритье, уложил сундучок, попрощался со всеми, подал руку брату.

— Я тебя провожу, Вася.

Шагали по пыльной дорожке, подле заборов и канав. Вдали показались крыши машинно-тракторной станции.

— Может, вернешься? — спросил Василий.

— Что ты на меня бирюком смотришь! — Петр озлился.

— Смотрю, как умею.

— Серчаешь?

— Есть и это…

— Все через нее?

— Видишь ли, Петр… Я, может быть, и не прав, но я понимаю жизнь так… Нужно ли говорить?

— Говори.

— По-моему, в жизни надо не только говорить правильные слова, но и… поступать правильно…

— Разочаровался во мне?

— Нет.

— А что?

— Вернее есть слово: удивился.

— Чему же ты удивился?

— Твоему спокойствию. — Василий сбросил тяготившую его стеснительность. — Меня учили в школе, в комсомоле честному поведению. Говорили — бери пример со старших. А какой с тебя взять пример? Сам же виноват, а фасон держишь. Не хочется произносить слов, к которым еще не привык, но одно слово напрашивается… Эгоист ты.

Василий ускорил шаги. Под ногами лежала недавно расчищенная профилированная дорога, рисунчато укатанная тракторными колесами и гусеницами. Левее дымил и шумел лубяной завод, а над элеватором висели птичьи стаи.

Далеко отсюда «развалка» Чумаковых, выкрики «майна — вира» на севастопольских стройках, штабели инкермана и почти такая же горькая пыль. Везде она одинаковая, по всей России.

— Ты пойми меня, — говорил Петр, подлаживая ногу под широкий шаг брата. — Кто-то собирается тикать из станицы, к черту на рога, хоть в цирк, а я должен вернуться. На мне будет семья, а может быть, и три семьи — наша, моя и Марусина. Надо решать, и я решил. А ты обзываешь меня эгоистом. Не стыдно тебе? Ведь у меня тоже сундучок есть с замочком. На плечи, и айда. Если насчет Маруси, то решил я давно, хотя и были у меня заскоки, колебания. Теперь дурь из головы выскочила. Говорю с тобой как со взрослым, щетина уже прет из тебя, бритва трещит. Да не несись ты, как мотоцикл! Марусю мне тоже жалко. Разве не вижу, что какие-то трепачи ее покоя лишили. Женюсь на ней, если она не раздумала. Тоже глаз не кажет уже третьи сутки.

— Только… только… — мучительно подбирая слова, значительно смягчившись, сказал Василий, — не делай ей великого одолжения. Заставишь ее тогда всю жизнь отрабатывать, принижаться возле тебя… И могу тебе сказать откровенно: растет она на наших глазах. Ты этого роста, кажется, не замечаешь, а она теперь уже не прежняя Маруся…

Василий рассказал о случае, когда Маруся выручила его, сама съездила и уговорила Кривоцупа помочь ему справиться с поломкой.

— Жену найти легко. А вот человека…

— Ты так говоришь, будто сам в нее влюбился, — подшутил Петр.

— Может быть… Тебе говоришь душой, а ты смешками отделываешься. Ничего, видно, ты не понял.

Лицо Василия передернулось, и по щекам, очертив побледневшие твердые губы, змейками пробежали морщинки.

— Все понял, и сам высказался. Отдохни-ка. Пот с тебя льет. Пульс, видать, не меньше ста двадцати нагнал. — Петр высвободил дужку сундучка из вспотевших пальцев младшего брата и зашагал вровень с ним, плечи их соприкасались.

— У меня, знаешь, на душе полегчало, — признался Василий.

— Переживал?

— Очень, — Василий смущенно махнул рукой. — Не знаю почему. Или потому, что я привык к ней. Ты ушел на флот… Бывало, забежит, растормошит нас всех, ребят, такая веселая и чистая. Не смеешься надо мной?

— Нет, что ты! Для этого в основном и приехал. Потолкую с ней. А как?

— Намекни ей, отзовется. Ей обиду тяжелее таскать. Мне вот полегчало…

— Спасибо.

Попадались норы-кургашки, заброшенные сусликами, ушедшими подальше от шума машинно-тракторной станции.

Отчетливо выделяясь на фоне неба, шла клином на юг гусиная стая.

Над крыльцом конторы центральной усадьбы висел флаг. Тракторы вытягивали в колонну комбайны и молотилки. К ним подстраивались бестарки, волокуши, тягалка…

— Архипенко! Опаздываете! — издали прокричал человек в длинной рубахе, пятнами пропотевшей на его спине.

— Точно! Кирилл Иванович! — Василий подошел ближе, указал на свои часы. — Вы же сами мне их вручали. Идут по кремлевской башне, товарищ директор.

Директор поздоровался, засунул за ухо химический карандаш, оставив на выстриженном виске черточку.

— Шучу. Флагман никогда не опаздывает!

Возле склада горючего послышались громкие, требовательные голоса:

— Не трогать! Топливо не трогать!

Директор протолкался к атакованному кладовщику, детине в голубой майке, расползшейся по швам на его могучем торсе.

— Что вы, товарищи! Загорелись возле бочек с горючим! Опасно, товарищи! Заправка, как и договорились с краем, на промежуточных базах. Вы же в нефтяные районы едете. Там бензин кони не пьют.

Обоз тронулся ровно в десять часов. Облако пыли поднялось и повисло над всем трактом. Уходили комбайны, завешанные мешками с харчами, велосипедами, баклагами с водой и канистрами.

— До свиданья, Петя. Если что не так сболтнул, извини.

— Все так, Вася, теперь встретимся через год.

На людях не покажешь своих чувств. Братья ткнулись сжатыми губами в щеки друг друга.

— Это, старшина, тоже боевая операция, — сказал директор и вытер пот. — И, как любая боевая операция, требует знаний и хладнокровия. Приглашаю на перекур. Домой я вас на машине отправлю. Ишь какой чистенький! И в отпуску сами стираете?

— Э нет, товарищ директор. Сестренка и мамаша разве разрешат. Начни сам стирать — обида…

Кирилл Иванович взял Петра под руку, и они пошли по узкой аллее туи.

— Объясните мне, пожалуйста, что такое шкафут. Всякая ли палуба шкафут и всякий ли шкафут палуба? И второе, поскольку вы сигнальщик: почему у вас такая старина? При Петре флагами разговаривали — понятно, радио не было. А теперь, когда созрела такая техника, почему флажную сигнализацию не отменят? Отсталость! Поверьте мне, отсталость!.. Мне, как механизатору, тем более все это понятно. Начни-ка я флажками приказания отмахивать полевым бригадам — вот и готов объект для «Крокодила»…

Из кабинета, узкой клетушки с одним окном, видны были вечнозеленые туи и кормушка с воркующими возле нее голубями-дикарями.

— Кабинет у меня плохонький, зато вид — природа и голуби. Раньше я сидел там, где сейчас бухгалтерия. Окна выходили во двор усадьбы. Сидел как на иголках. Технику на моих глазах мордовали. Ужасно! Никогда нервы не отдыхали. А теперь вот еще придумали взаимопомощь. За себя и за других отвечай. Объявился у закубанцев урожай, и табак выдул в полтора человеческих роста. Для них хорошо, а тебе лишняя забота. — Директор предложил папиросу. — Приходится болеть дважды за то самое зелье, которым мы себя травим… — Он чиркнул спичкой и, перегнув изрядно располневшее туловище, поднес огонек к папиросе, зажатой на излом в смуглых пальцах старшины. — Только один градус ниже нуля, и можете заказывать панихиду всем неубранным плантациям. Зрелище страшное! Вчера зеленый лес, коня и всадника не видно, а сегодня, смотришь, беловатая изморозь, почерневшие и сникшие листья, и стебли, как палки.

— Почему же допускают до такого безобразия?

— А руки где? План дают во-о, на сто страниц, а убирать некому. К тому же так повелось, что за табак руководителей меньше ругают, чем за хлеб. Сколько тысяч пудов высокосортных «трапезундов» бросали кошке под хвост! Труды колхозников пропадали. Вот в этом году и маневрируем техникой.

— Себе не в ущерб?

— Государству видней, — уклончиво ответил директор.

— А вы не государство?

Кирилл Иванович загасил в пальцах недокуренную папироску, созвонился с кем-то по телефону, подписал красными чернилами несколько бумажек, принесенных в потрепанной папке главным бухгалтером: сизоватый нос бухгалтера, если верить народным приметам, разоблачал близкое знакомство с добротной виноградной самогонкой.