Евгений Пермяк - Очарование темноты Страница 16

Почти не было цеха, где бы негодование и усмешки не заставляли Платона напрягать все свои силы, чтобы сдерживать кипящий в нем гнев и сжигающий его стыд. А стыдило все. И загрязненные до черноты, не пропускавшие хотя бы намека на свет стекла цеховых окон. И слой в ладонь толщиной мусора, втаптываемого годами, ставшего бугристым напластованием, мешающим ходьбе. И беспорядочность в расстановке станков, и небрежение к материалам, отходам, к готовым изделиям. Ко всему, что составляет цех и дает право называться ему страшным словом «каторга».

При появлении Платона не все и не всегда опознавали в нем нового молодого хозяина. Не таким представлялся он. Главный хозяин, изредка появлявшийся на заводах, был с «чилиндром» на голове, в долгополом «спинджаке», с золотой цепочкой по животу и с хвостом свиты до дюжины. А этот...

А этот без ничего на русоватой голове, в синей тужурчишке за рубль за двадцать и в сапогах. Не простых, а стоящих, каких, может, и нет во всей Шальве, а все же в сапогах.

Не рядится ли?

Похоже, что нет. Да и зачем ему рядиться? Перед кем? Ради чего?

Платон на самом деле, одеваясь так, не преследовал никаких «демократических целей», как с чьих-то слов повторяли многие голоса. В этой одежде он появлялся и «там», на чужих заводах, опробуя своими руками станки тех фирм, которые производят их.

Сапоги удобны для езды верхом и на велосипеде. Сапоги носил он вплоть до отъезда в Петербург. Об этом роде обуви, может быть, не следовало говорить так много, если бы она не была общепринятой на Урале, особенно в те годы. Сын миллионера рос в среде рабочих ребят. Иной почти не было, если не считать пяти-шести сверстников из инженерских семей. Но не все они подходили в ватагу Платошки Акинфина, остающегося при его имущественном превосходстве сыном необразованного человека, набравшегося барских ухваток и оставшимся верным своему сословию «купца». Так что Платоновы сапоги в том числе и некоторое внешнее выражение, особенно теперь, окрашивались идеей «равновесия».

Заканчивая о сапогах, так навязчиво прилипших к перу, заметим, что средний начальствующий состав заводов и управляющие заводами нашли сапоги так же «удобными», как и куртку из плотной синей ткани.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Все в Шальве ждали перемен. Одни чуяли, другие знали, что не зря молодой Акинфин днюет и чуть ли не ночует на заводах. Не из любопытства же вникает и в то, что никогда никем не замечалось. Видит и разглядывает пустячное из пустячного и спрашивает о нем, как о немаловажном и стоящем внимания к нему.

Приказов и распоряжений никаких не отдает, но как-то получается само собой, без замечаний, примечательное шевеление начальства. В цехах замельтешили редко бывавшие в них их благородия, и дважды снизошел до посещения заводов его превосходительство сам управляющий, семипудовый господин Шульжин. Он будто бы желал нечаянно встретиться с Платоном Лукичом, а тот не пожелал такой нечаянной встречи.

Наслышанные люди открыто говорили, как молодой Акинфин велел передать управляющему заводами, что встреча с ним произойдет, когда она будет полезной и необходимой.

Как хочешь, так и понимай. В цехах это понимали точно и определенно, а поняв, решили не бояться власти над ними Шульжина и его услужливых ему «ушей».

Заслуживающие уважения и доверия люди про Платона говорили:

— Рая он не принесет, но кандалы с нас будут сняты. Значит, нужно ему в этом помогать.

— Как?

— Кто как может. И, во-первых, не молчать.

А что значило не молчать? Не говорить же во все рты всем гамузом. Нужно назвать стоящих людей. Не говорунов, а твердых говорителей, умеющих коротко и ясно выложить суть.

Какую суть? Сутей много.

Сначала главную, а остальные смотря по разговору.

Цеховые сходки были затруднены, но находились возможности встречаться, обмениваться мнениями, наказывать нужное избранному «ходоку». Дорогу ходокам, как и предполагалось, проторил Максим Скуратов. Он посоветовал:

— Платоша, ходить по цехам тебе надобно. Глаза — хорошие подсказчики, но уши им вприпряг помогут лучше понять увиденное и тем паче скрытое от глаз. Прими поодиночке назначенных рабочими поговорить с тобой...

Платон был рад таким встречам и оценил их как первую ласточку взаимного понимания всегда враждующих сторон. Не в этом ли залог пусть ничтожно малого, но все же начала осуществления «гармонического равновесия взаимностей»?

Ходоков оказалось много. Больше сорока. По часу на каждого — сорок часов, С некоторыми беседа затягивалась на весь вечер. Так требовало дело. Платон хотел знать больше. Пришедший боялся, что его рассказы отнимают время, а Платон свое:

— Они мне сберегают время. То, на что мне понадобилась бы неделя, я узнаю за несколько часов.

Он не преувеличивал. Картина состояния Акинфинских заводов ими дорисовывалась тщательно, правдиво и детально. «Ходоки» толково и с таким знанием дела, о котором говорилось, выкладывали ту суть, что Платон находил среди них будущих начальников цехов.

Чрезвычайно интересно изгнанный конторщик Флегонт Потоскуев анализировал баланс фирмы.

— Не доверяйте мне полностью, Платон Лукич, — предупреждал он, — потому что я говорю, во-первых, по злобе, а во-вторых, у меня еще нет опыта... Но всегда ли нужен большой опыт, чтобы понимать, что и прибыль может быть убыточной, если она вдесятеро, скажем, меньше, чем могла бы, чем должна бы быть... Вы, извините, Платон Лукич, далеки от бухгалтерии, и вам затруднительно понять, что ваши прибыльные заводы несут громадные убытки от, простите за словечко... от «недоприбылей»...

— Прекрасное словечко! Что вы закончили?

— Почти коммерческое. Частное училище. Не хватило денег за последнее полугодие. Папочка был болен бахусовой одержимостью, и я был вынужден содержать семью. Теперь я и этого лишился...

— И давно?

— Второй месяц.

— Скажите вашему главному бухгалтеру, что я приназываю уплатить вам за эти два месяца и назначить вас его помощником. По анализу прибылей.

— Возможно ли это? Он с этим никогда не согласится...

— Тогда скажите — я приду и буду умолять его смилостивиться и уважить мою просьбу.

Флегонт Потоскуев, видя, что разговор закончен, раскланялся, в нерешительности постоял и, уходя, сказал:

— Спасибо, добрейший Платон Лукич, только я не могу быть помощником у жулика и вора, у поддельщика документов и у сообщника главного вора.

— С этого надо и было начинать. Тогда я предложу вам другую должность при мне. Должность... сейчас назову ее... должность доверенного-ревизора. Оклад... Оклад определим совместно, а пока скажите вашему... Впрочем, зачем вам обращаться к нему за получением денег? Утром, в девять, я вручу вам... При мне всего лишь пять или шесть рублей.

— С меня достаточно будет рубля. Я голоден...

— Ия, представьте, тоже. Сейчас нам накроют стол, и мы... Велим подать баранью ногу целиком и что-то к ней достойное ее, затем начнем знакомиться поближе...

Так состоялось весьма нужное знакомство с талантливым молодым экономистом, который станет во главе финансов фирмы. Он выплеснул вчера недопитое ненавистное ему вино вместе с ужасающей бедностью, а сегодня положил на стол своей матери пять сторублевых бумаг и сказал:

— Мамочка, две папе на мраморный памятник, остальные на текущие расходы. Не экономь! У меня теперь очень большое жалованье. Очень большое, — едва договорил Флегонт, не желая далее останавливать счастливые рыдания...

С утра по-прежнему Платон, методично переходя из цеха в цех, от станка к станку, продолжал свое знакомство с заводами. После обеда принимал и выслушивал приходящих к нему. Стали появляться знакомые и незнакомые лица рангом повыше. Техники. Исполняющие обязанности инженеров. И дипломированные инженеры.

Одних приводило сюда желание рассказать о положении дел. Другие «считали своим долгом нанести визит». Третьи боялись потерять место и на ходу изменяли курс, суждения, приверженность и даже то, что именовалось еще вчера святыми принципами.

ЦИКЛ ТРЕТИЙ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Ба-а! Наконец-то! Платонций-свет... Прошу садиться...

Платон не ожидал такой развязности Шульжина. Не ожидал он и от себя того, что он сказал:

— Прежде чем я сяду, встаньте вы. Выйдите навстречу мне из-за стола. Таков этикет перед началом всякого делового разговора. Не беспокойтесь, — предупредил Платон, когда Шульжин готов был подняться, — вас не приучили к вежливости с крепостнических лет вашего детства. А позднее она была вам противопоказана табелью о рангах. Вам переучиваться поздно и, думаю, не нужно.

— Извините, Платон Лукич, я не предполагал такого неуважения хотя бы к моему мундиру...

Шульжин встал и прошелся по ту сторону его огромного письменного стола, будто желая показаться во всем блеске формы — от тихо звякающих шпор, ярких лампасов до наград, теснящихся на груди, и покрывающих излишне щедро его плечи эполет.