Владимир Попов - Обретешь в бою Страница 16

Но и вооруженный расчетами, Рудаев все же проигрывал. Противоборствовать было не просто. Перевешивали авторитет начальника, его инженерный апломб. Никто расчетов Рудаева не проверял. В таких случаях побеждает не расчет, а расчетчик, не проект, а проектировщик. Победа оказалась на стороне Гребенщикова. Закрепив ее приказом директора, Гребенщиков уехал отдыхать на Рижское взморье. Тогда Рудаев решил доказать правильность своих утверждений экспериментом. Для этого и были созданы сталеварам третьей печи особые условия. Весь кислород, который понемногу и потому без особого эффекта давали всем печам, сосредоточили на третьей. Лучший металлолом — тоже третьей. Третьей все в, первую очередь.

Не ошибся Рудаев. Прошло две недели, и печь увеличила производительность на двадцать семь процентов, хотя условия ей были созданы далеко не идеальные, не те, какие предусматривал Гребенщиков для своего агрегата.

Ликовали не только сталевары третьей печи, радовались все в цехе. Вот что получилось, когда улучшили снабжение печи. А если обеспечить ее всем досыта?

Рудаев тоже радовался. И тревожился. Как поведёт себя, вернувшись, Гребенщиков?

Но Гребенщиков не то что возмущения, даже удивления не выказал. Было похоже, что узнал обо всем еще на курорте и тщательно продумал тактику своего поведения. Он не только похвалил сталеваров. Он щедро премировал их и даже объявил благодарность в приказе. В этом же приказе закрепил особый режим для печи, принятый временно, как постоянный.

Сталеваров остальных печей такое узаконение привилегий для одной печи ущемляло морально и материально, и они запротестовали. Однако Гребенщиков был непрошибаем: не я это выдумал, сами затеяли, нечего пятиться назад. А однажды, вконец выведенный из терпения, заявил без обычных словесных выкрутасов:

— У вас самолюбие есть? У меня тоже. Как я могу допустить, чтобы печь при начальнике работала хуже, чем при заместителе? Тут уж, знаете, вопрос престижа…

Мало-помалу Гребенщикову удалось кое-кого натравить на Рудаева, выставить его главным виновником несправедливого разделения сталеваров. Но заставить Троилина форсировать проектирование своей печи он не мог. Директор убедился в том, что не мудрствуя лукаво можно с обычной печи взять металла намного больше, и засадил проектировщиков за изучение работы лучших печей на разных заводах.

Проект Гребенщикова пока не отвергли. Он повис в воздухе. Рудаев быстро сориентировался, что стоит ему добыть убедительные данные, и проект, в бесперспективности которого был уверен, окончательно рухнет. Вот он и решил воспользоваться отпуском Гребенщикова.

На другой день после скандального рапорта, главным героем которого стал Серафим Гаврилович, он собрал работников цеха в красном уголке. Собрал и повел такую речь:

— Когда-то наш завод гремел на всю страну. Здесь, в старом адовом мартене, дали бой пределыцикам, опрокинули старые нормы, открывали новые горизонты сталеварения. И неплохо бы нам шагнуть вперед к… былой славе нашего завода. Разумеется, на новых рубежах. Опять сказать свое слово в технике. Есть с кем подраться и за что подраться. Нашлись люди, которые утверждают, что мартены, даже такие современные, как наш, нужно сносить и заменять принципиально новыми агрегатами. Одни из них убеждены, что мартеновские печи непригодны для продувки металла и не видят перспектив их развития, другие страдают азотобоязнью и мешают внедрению сжатого воздуха. Есть возможность всех этих горе-теоретиков положить на лопатки. А попутно показать, на что способны сталевары нашего завода.

И Рудаев стал подробно рассказывать об опытах, которые задумал провести.

Сидевший в самом дальнем ряду Межовский тревожно поглядывал вокруг — ожидал взрыва. Такие баталии разыгрываются вокруг третьей печи, и вдруг Рудаев навязывает новые беспокойства, обостряет ситуацию — вводит привилегии еще для одной печи, на которой он, Межовский, будет колдовать с лаборантами. Теперь придется остальным сталеварам поступиться всем и для нее.

Но он ошибся, взрыва не произошло — люди оценили важность задачи. Не каждый осмыслил все до тонкостей, но у каждого она нашла отзвук. Пискарева не на шутку заело, что кто-то подвергает сомнению живучесть мартеновского дела, которому отданы многие годы; Серафим Гаврилович думал: «Вон с какой стороны подбирает Борис ключи к начальнику. Придется сдать путевку и остаться еще на месяц, помочь раздеть Гребенщикова. Пусть увидят, что король если не совсем голый, то, во всяком случае, без штанов»; Сенин, которому осточертели теоретические дисциплины в институте, вдруг учуял возможность практического применения полученных знаний. И каждому хотелось, чтобы завод прогремел снова, хотелось обрести право говорить, что он с приморского завода, с такой же гордостью, как делают это магнитогорцы. «Мы из Магнитки» звучит как «Мы из Кронштадта».

Собравшиеся знали, что Рудаев, облеченный на месяц достаточной властью, самостоятельно принял решение проводить опыты, и было лестно, что он собрал коллектив объяснить значимость этих опытов, посоветоваться, как лучше их провести.

Клич был брошен не только сталеварам. Рудаев обращался ко всему персоналу цеха. На этом собрании впервые прозвучало, что класс обеспечения печей всем необходимым должен быть равноценен классу мастерства сталеваров, что любой сталевар, будь он семи пядей во лбу, ничего не добьется без самоотверженной помощи многочисленной армии людей всех производственных участков. И когда Рудаев попросил пожертвовать двумя выходными днями и организованно съездить в Макеевку посмотреть продувку металла, чтобы не тыкаться из угла в угол, как слепые котята, не начинать с нулевой отметки, все согласились так дружно, что возникло опасение, хватит ли мест в автобусе. Даже Серафим Гаврилович, считавший зазорным учиться у чужаков, на этот раз отступил от своего правила.

Выступать после Рудаева Межовскому было легко. Ни спорить, ни убеждать не пришлось, и он, великий мастер изложения самых сложных теоретических проблем с ясностью, доступной любой аудитории, принялся посвящать собравшихся в тонкости нового дела, подтверждая каждый вывод примерами из практики. Его заслушались даже те, кому специфические тайны сталеварения были неведомы.

— Давать кислород в факел, который стелется над ванной, — говорил Межовский, — все равно что жарить яичницу, сжигая газ над сковородкой. А подавать кислород в металл…

— …все одно что сжигать газ в яичнице, — не удержался Серафим Гаврилович от напросившегося сравнения, чем вызвал такой безудержный смех, что профессору пришлось переждать, пока он стихнет.

— Точное понимание теплотехники, — нашелся Межовский и, чтобы снова овладеть вниманием аудитории, преподнес новость: сталеварам в отдельные периоды процесса придется вести плавку без топлива.

Только Серафим Гаврилович, услышав столь невероятное сообщение, сохранил бесстрастное выражение лица, будто этот технический парадокс не являлся для него неожиданным.

С любопытством следил за Межовским Женя Сенин. Все выводы и доводы профессора ему понятны, он слушает его лекции в институте. Но он не подозревал за Межовским такого умения трансформировать запутанные формулы в общедоступные понятия и был восхищен этим. Думал он и о другом: уцелеет ли после всего Рудаев?

Снять его Гребенщикову не так просто — слишком прозрачны будут мотивы такого поступка. По-видимому, начнет потихоньку подсиживать, выживать. Он это умеет. Во всяком случае, в следующий свой отпуск Рудаева в цехе не оставит. Понимает ли это Борис Серафимович и каковы истинные его побуждения? Хочет выкурить Гребенщикова из цеха? Но ради чего? Чтобы занять его место? Вряд ли. Троилин не очень жалует молодых. Предпочитает апробированных, и это Рудаев знает. Похоже, просто хочет расчистить дорогу новому. Так и Гребенщиков вроде ратует за новое. Новая печь. Кислород. На первый взгляд кажется, что Рудаев консервативнее: вместо новой печи — старая, вместо кислорода — более слабое средство — воздух. А может быть, Рудаев смотрит на воздух как на дешевый заменитель? Лучше какой-нибудь активатор, чем никакого?

И Сенину очень хочется, чтобы в этой схватке полярных начал верх взял Рудаев.

Глава 11

Вести эксперимент сразу на двух печах оказалось невероятно трудно, и особенно туго пришлось Рудаеву. Он не научился еще передоверять дело другим, да и некому было передоверить. До сих пор продувку металла в цехе не производили ни кислородом, ни воздухом, хотя все механизмы были смонтированы. Всюду нужен глаз да глаз. Очень выручали отец и Сенин. Приходили они в цех за час, за два до своей смены и уходили намного позже других — помогали сталеварам освоить продувку металла. В этом новом способе активизации процесса было столько тонкостей, которые приходилось постигать только на опыте, столько неожиданностей, которые ставили в тупик. Нет-нет — и выбросит из печи этак тонн сто металла. Зальет рабочую площадку от края до края, к печи ни подойти, ни подъехать. Процесс шел с невиданной скоростью. Не успел оглянуться — плавка расплавилась. Набрал сталевар пробу и, пока получил анализ из лаборатории, — металл в печи уже не тот. Переусердствовал с кислородом, перегрел плавку — начинаются неприятности на разливке: струя металла размывает отверстие стакана в ковше и хлещет неудержимо. Недодал кислорода — металл недогрет, поворачивай процесс вспять. Сталевар на такой печи чувствовал себя, как шофер, впервые севший в гоночную машину. Только успевай поворачивать, а о том, чтобы затормозить, и не помышляй.