Василий Росляков - Мы вышли рано, до зари Страница 16

— Да, хорошо. Глядите тут, я поехал.

Вышел и сел в машину, даже не оглянувшись на Володю, который был занят с Тагильдой в помещении. Он чистил ее щеткой, наводил блеск, чтобы его Тагильда была всех красивей.

Михал Михалыч подумал в машине, что надо бы еще прикупить немного племени. Уже двадцать пять штук с жеребятами, хорошо, но можно еще прикупить. Не меньше племенных Михал Михалыч любил и простую лошадь, рабочую. Их в совхозе уже двести пятьдесят штук и пять десятков жеребят. Еще заговорят в крае о наших лошадках, еще не один приз принесут они нашей Цыгановке! Ехал Михал Михалыч на стрижку овец, поглядеть, как там подвигается дело, а думал о лошадях. Вот уж действительно зазнобили они директора, покорили его. Зато душа спокойна. Не тарахтит теперь трактор возле детского садика, не дымит возле столовой, не чадит у складов, магазинов, везде теперь лошадки. Как в старину. А трактора пускай в степи. Там их место, там у них главная работа.

7. Блуждающие звезды

В замкнутом дворе за железными воротами, напротив Пашкиного дома, стоит переложенная заново родительская хата. За пыльными, уже непрозрачными стеклышками веранды всегда безмолвно, и не только постороннему человеку может показаться, что хата пустует. Однако же там живет человек. Пашкина мать. Она живет так тихо и незаметно, что даже соседи видят ее не больше чем один раз или два раза в год. Редко-редко она выходит в полусвет этого застекленного крылечка, сядет там и сидит неподвижно. Голова у нее зимой и летом закутана в теплые платки, и напоминает она нездешнюю женщину с каким-то диковинным тюрбаном на голове. Так она куталась с давних времен. И когда был жив еще Пашкин отец, и когда еще он женился и привел ее в эту хату. И тогда она уже закутывала свою голову теплыми платками. Это делало ее еще больше незаметной, малоподвижной и молчаливой.

Валентина носила ей на день, на два еду, и раз в неделю Пашка возил ее на своей машине к дочери, через выгон, не так далеко. Там она проводила день до вечера, и Пашка снова привозил ее домой. Иногда забегали к бабушке ее внучки, две Татьянины дочки-близняшки. Татьяна жила богато. Дом, такой же, как и у Пашки, по его чертежам и с его помощью был сложен, в доме всего вдосталь — и ковров, и всяких украшений, мебели разной, но зато двор, не в пример Пашкиному, был настоящим поместьем. Стадо уток то и дело вытекало со двора и снова втекало в него, гуси со страшным гусаком тоже горланили по двору и в загоне своем, корова давала много молока, теленок, две свиньи всегда сидели в сажке, всякие кладовки, сарайчики, летняя кухня, где готовили весной и летом, до поздней осени, и конечно же собака в конуре. Все это густо заселяло двор. На курицу можно было наступить в любом уголке, их было без счету. И сад. Пашкиному саду далеко до этого. Тут был богатый виноградник, мощные деревья яблоневые, слива, абрикосы, черешня и вишня, всякие кустарники, смородина, крыжовник, малина и огород, грядки огородные. Все это вроде и у Пашки есть, если называть, перечислять, но тут все уплотнено, укрупнено и производит впечатление обильности, тучности, даже избыточности.

Сама Татьяна — хочешь поставь, хочешь положи, одинаково. Городской человек сказал бы: слоновая болезнь. Нет, никакой болезни. Просто едят тут без оглядки. Мужик Татьянин, шофер, тоже дай бог, в два обхвата. А ведь не старые еще. Лица, конечно, раскормленные, но еще гладкие, без морщин, молодые. Зато девчушки, близняшки, девятый класс кончили, эти просто нездешние топольки. И лица у них нездешние. Миндальный разрез глаз у одной чуть отличается от такого же разреза у другой, слегка несходного рисунка, но рисунок и у первой и у второй тончайший, изысканный, можно сказать. Просто какие-то залетные девчонки. В розовеньких ушах простенькие сережки висят. Гибкие, как лозинки, эти Зоенька и Зиночка. Зоенька на пять минут старше Зиночки, но ведет себя все равно как старшая сестра. Родители не нарадуются на них. Голосочки у них тоненькие, движения нерешительные и замедленные, какие-то тягучие. Как травка подводная шевелится от течения, так у них руки плавно выводят жесты, и тонкий стан гнется и волнуется при ходьбе и при движении.

— Ну, что, ма-ма-а, — говорит-поет старшенькая, Зоя. — Не хочу я без де-ела сидеть.

— У тебя каникулы, отдыхай, — мать говорит.

— А я не замори-и-лась, ма-ма. На ферму хочу-у.

Словом, обе ушли на ферму доить коров. Сначала им не доверяли животных, не давали самостоятельную группу, они помогали штатным дояркам. А потом увидели их старательность, дали группу, и девочки не подвели старших, управлялись, как и штатные доярки.

Чуть свет они вскакивали с постели, быстренько умывались, по-птичьи завтракали и бежали на ферму. Возвращались уже перед заходом солнца. Ничего. Легонькие, быстроногие, все с них как с гуся вода. Никакой усталости.

В воскресенье они забегали к бабушке. На минутку заглянут, а потом идут в дом к Пашке и Валентине. Тут посидят, чайку попьют.

Валентина начинает разговор с ними:

— Ну что, девки? Так и будете коровам хвосты крутить? Дальше-то не хочете учиться?

— Нам еще десятый надо кончить, — говорит тихонечко старшенькая.

— А после?

— После? Я на ферме останусь, мне нравится.

— А ты, Зина?

— И я хочу на ферме.

— Такие-то тонюсенькие. Вам бы в город, в артистки б…

Девочки смущенно улыбаются. Какие мы артистки? Шепчутся между собой.

А Пашка из своей комнаты вмешивается:

— Артистки. Тоже придумала. Вот мал-мал подрастут, замуж выйдут, и ихние мужики водку будут пить, да раз-другой походют по их кулаками, вот и артистки тебе все. А то детей начнут рожать, толстеть начнут, как мать ихняя, вот и все. Сбиваешь с толку девчонок. Артистки.

Девчонки краснеют, руками складочки легких платьиц перебирают.

— Ну мы пойдем, завтра вставать рано, — почти шепотом говорит кто-нибудь из них, поднимаются и уходят, тихо, неслышно ступая по полу, как Демьян Валентинин.

Приехал в воскресенье Пашка, мать привез, посидел с Татьяниным мужем, с Петром, выпили немного домашнего винца, пирожков горяченьких поели. Во дворе, под тутовым деревом. Прохладненько. Потом к вечеру — Пашка решил посидеть до вечера, чтобы уж не ехать снова за матерью, — перешли в дом, в комнаты, тут чай стали пить. Входит Татьяна с пышным букетом роз. Нюхает, прижимает к себе розы, не надышится.

— Чего это? — Петр спрашивает. — Где нарезала и к чему?

— Это, отец, жених привез, Зое велел передать.

— Что еще за жених? Может, мне ремнем встретить его?

— А уж как хочешь. Слыхал, мотоцикл подъезжал? Это он. На мотоцикле привез.

— Ишь ты, жених! На мотоцикле. Чей же он?

— Харченков, сосед Пашкин. Вот чей.

— А! Энтот! Ну энтот еще ничего. Только рано ему женихаться.

— Они теперь у нас не спрашивают.

— Они не спрашивают, а мы должны с них спрашивать. Нехай вот придет домой, я спрошу.

— Ну не шуми, может, у них любовь.

— Ты уж дюже стала понимать. Любовь. Небось сама знаешь, какая у нас бывает любовь. Гляди, чтобы в подоле не принесла. Любо-овь.

— Ты как хочешь, а парень хороший, самостоятельный, с Уренгоя приехал, на комбайн нынче пойдет. С Зойкой в одной школе учился.

— А ты уж все разузнала?!

— А как же, я мать.

Татьяна была очень довольна женихом и все ходила с этими розами, искала, куда бы их пристроить. Поставила в банке на круглый стол и сказала, обернувшись к Петру:

— Ты хоть раз мне принес цветы, не розы, а с выгона хоть бы. Не было́ и в думках у тебя. А тут во какой букет.

— Я тебе вон дом какой поднес вместо букета, а то нарвал в чужом небось саду и… букет.

— Ты брось, Петро, домом попрекать, — вмешался Пашка, — не ты один ставил его. Танька тоже не хуже кобылы глину месила, сама делала. Это я так про дом. А об этом Сережке тоже не надо говорить не знамши. Парень самостоятельный, водку жрать не будет, а там, где нету водки, там всегда порядок. На Севере и то не касался этой водки. А вкалывал — ты бы послушал. Полярный круг. Куда, говорит, ни глянь, ничего нету, кроме белой скуки, этой тундры, голой, как столешница. А мороз за сорок трещит. Насыпа́ли площадку под компрессорную станцию, а он на бульдозере. Привезут самосвалы землю, а он один разравнивает, площадку делает. Глянешь, говорит, — только яичный желток, бледный, инкубаторный, на слепом небе плавает. Это солнце такое за Полярным кругом. А ты говоришь, ремнем встретить. Видел он твои ремни.

— Да я разве что, — сдавался Петро, — Харченки, они все самостоятельные, но рановато думать про это, вот я чего.

— А тут никто не прикажет, не установит — когда рано, а когда поздно. Тут, брат, природа! — заключил Пашка, поднялся и пошел за матерью, ехать надо.

Только Пашка выкатил за ворота, вот они и девочки. Тихонечко вошли босиком, обувку на крыльце оставили. К розам сразу кинулись, радуются. Откуда такие розы?