Михаил Годенко - Зазимок Страница 16

— Кугуты, хотите выпить ситра?

— Да!

— Монета есть?

— Нет!

— Показываю, как надо добывать!

Мимо проходила пустая полуторка. Котька ухватился за борт.

— Гоп-ля!

И скрылся в кузове. Видим, полетели оттуда пустые мешки. За ними Котька; полы куцеватого пиджачишка вразлет, словно крылья. Поднялся с земли, собрал мешки, свернул кулем.

— Счас!

Подался во двор «рачной». С кем он там шушукался: то ли со сторожем, то ли с судомойкой, то ли с самим заведующим? Только, видим, выходит улыбчивый, монгольское лицо еще скуластее стало. Приглашает в «рачную»:

— Потопали, кугуты, поддадим парку!

Усадил за стол, принес три бутылки ситро, граненые стаканы.

— Дуй, братва!

Кажется он каким-то не нашим. Вот хотя бы татуировка… А здорово придумал: по буковке на четырех пальцах: «К-о-т-я», а?! Смотрим на него завороженно. Каждый понимает, атаманить будет Котька. Раньше верховодил, а теперь и подавно!

Когда гуртом выходили на улицу, стало заметно, что ростом Костя не взял. Мы вон как вымахали, парубками стали, а он нет, словно его под прессом держали. Вроде бы во всем взял, а тут недополучил. Ну ничего, думаем, он свое нагонит.

Сидор Омельянович Сирота живет в школьной пристройке. Две просторные комнаты, кладовка. Плита в коридоре. Тут и варят и жарят. Отсюда отапливают всю квартиру. В комнатах чисто. Запах в них городской, не то что в селянских продымленных хатах. И тепло. В каждую комнату выходит печь кафельной стенкой. Белая, высокая: от пола до потолка. Конфорочки на ней медные, завитушки всякие, ангелочки пузатые.

Сидор Омельянович чудно как-то с нами говорит:

— Здравствуйте, дети! Садитесь, дети! Вот какое дело, дети!..

Ничего себе, думаем, дети — уже отцовы штаны не налазят.

Сели. Посматриваем по сторонам. На потолок заглядываем, где круг алебастровый и крюк для лампы. Бело вокруг: стены, скатерти, занавески — все такой чистоты, что боязно притронуться.

Редкость, чтобы ученики бывали у Сироты в доме. Зачем позвал? Поругать мог и в школе. А похвалы вроде не заслужили.

— Вот что, дети. Я вас хорошо знаю. Учитесь ничего. В кружках участвуете. Думаю послать вас по хатам. Будете агитировать, склонять селян на нашу сторону, разъяснять, для чего церковь разбирать хотим.

Вот оно что! Понятно. Значит, наша четверка должна бегать вроде «легкой кавалерии». Спорить, доказывать. А то и представление какое-нибудь давать. Ну там пирамиду показать или вольные упражнения. И когда, допустим, сложили фигуру, тут и стишок прокричать подходящий. Хотя бы этот:

Ликвидируем попов,Пауков-крестовиков!

Недельки через две, обещает Сидор Омельянович, соберем народ в клубе. Прочтем доклад, говорит, дадим выступления лучших «кавалеристов». Старшим назначили Котьку Говяза. И, конечно, по справедливости. Котька свету повидал, ему и карты в руки.

Когда вышли от директора, Костя-монгол кликнул:

— Слушай мою команду. По ко-о-о-ням!

Сам метнулся на улицу и нас увлек, оглашенный.

Несколько дней репетировали в Микитином сарае. Затем пошли по хатам. Начали с крайней. По правде сказать, даже не хата, а землянка. Низенькая, из самана, красной глиной мазанная. Крыша соломенная. Поверх соломы земли навалено и той же красной глиной заглажено. Оконца крохотные, света дают мало. По этому поводу шутят:

— Нам не панам — не читать!

Двери землянки низкие. Чтобы войти, надо согнуться в три погибели. Мы в хате. Перед нами стоит Чибрик, тракторист. Он хозяин. Все здесь его: и печка, и жинка, и двое детей. На Чибрике свежая рубашка из «чертовой кожи», подпоясана тонким сыромятным ремешком. Чибрик одергивает полы, здоровается с каждым за руку. Приглашает сесть. Но нам садиться не положено. Мы должны агитировать стоя. Сядешь — никакого представления не выйдет. Получится: пришли в гости, и все. А мы не гости, мы «легкая кавалерия». Об этом прямо и заявляем.

— Н-ну, валяйте! — Чибрик приседает, подтягивая под себя табуретку. — Валяйте!

Котька делает решительный шаг вперед.

— Мы сознательные творцы. Наша цель — мировая коммуна. Мы родились, чтобы разрушать и строить. Разрушать старое, строить новое. Но нам мешает темнота и несознательность. Мешает вера в бога. Церковь стоит на нашем пути, как бельмо на глазу!

Костя продекламировал слова Сироты, как свои кровные, выстраданные. Засверкал монгольскими глазами, слепил губы вареничком. Если бы еще и ногой топнул, был бы совсем прежним Котькой.

Подался вперед Микита. Скороговоркой затараторил выученный стишок:

Всіх панів до ’дної ями,Буржуїв за буржуямиБудем, будем…

Микита обрывает свой голос, мы трое одним выкриком кончаем:

Бить!

Затем снова Микита:

Будем, будем…

И мы.

Бить!

Чистый спектакль. Детишки завизжали радостно. Жена Чибрика прикрыла рот платком, улыбается. Сам хозяин привстал от удовольствия, разглаживает складки под пояском, басит врастяжку:

— Шту-ка-ри!

Удачное начало многое значит. В первую хату входили, словно замороженные, потом повеселели.

— Добрый день, дядечку, добрый день, титочко! Принимайте «легкую кавалерию». Поем, пляшем, картинки показываем!

— Заходите, гостями будете! Что за «кавалерия»?

— Ось послухайте!

Представление начинается.

Один дядько слушал, слушал и сказал:

— Все по-писаному… Нельзя ли по-простому?

Мы теряемся. Что заучили, то знаем, а по-простому о чем говорить?

— Вот ты, Костя, бывал аж в Барвенкове. Как оно там?

Удивительное дело, где и красноречие взялось. Котька и про паровозы рассказал, и про депо. Батько, говорит, в ремонтниках ходил, нормировщиком. Наряды выписывал, поковки принимал. Мы слушаем и думаем: «На видном месте был. Как же иначе? Ученый человек везде заметен: хоть в селе, хоть в городе».

— Паровозы тяжелые, как хата, — говорит Котька. — Тянут вагонов по двадцать, чтоб не сбрехать! В одну сторону руду везут, в другую уголь. Снуют туда-сюда, туда-сюда. Составов сотня за день простукает.

— Це дило, це дило! — согласно закивал дядько. — Живем, значит, живем! Спасибо, сынку. Про это всем и рассказывай, какие заводы, какие рудники построили. А по-писаному оно как-то не так. — Потер коленки, подумал, добавил: — Насчет церкви не беспокойтесь. Что надо, то и сделаем.

Встречали и по-иному:

— Идите подальше, ищите дураков в другом месте. Мы такую бумагу не подпишем!

— У нас никакой бумаги!

— Ступайте, ступайте! — И дверь на засов.

Было и так. Только спели про «пауков-крестовиков», поднимается из-за стола хозяин. Рослый, головой до матицы достает. Поддернул овчинные штаны-иршанку, махнул сюда-туда по усам, перекрестился на лампадку, подступил вплотную. Чуем недоброе, стоим, ни бе ни ме.

— Значит, «пауков-крестовиков»? В школе такое учат, да? Ах вы, сатаны с того свету! — Схватил Котьку и Микиту за шиворот, несет к двери, словно щенят, нас с Юхимом ими же подталкивает. Потом как туранет всех через крыльцо — покатились по мерзлой дорожке. — Сгиньте с моих очей!

Опомнились только тогда, когда миновали добрый десяток дворов.

— Вот сумасшедший! — заметил Микита.

— Кулак-мироед. Соловки по нем скучают! — добавил я.

— Паук-крестовик! — уточнил Котька.

Юхим шмыгнул носом.

— Здорово дерется, зануда!

В общем, по-разному встречали.

3

Привезли динамит. Целую бричку подтянули. Будут взрывать церковь. Холодно стало. Страшно. Послышалось, завыли по дворам барбосы.

А почему холодно? Откуда страх? Сами же бегали по людям, сами против церкви агитировали. Теперь явились запальщики. Будут слово подкреплять делом.

Смутным показалось дело. Когда говоришь, когда играешь спектакли — это одно. Это вроде бы не всерьез. Но когда динамит, бричка динамиту — шутки плохи!

Закатили ее в церковную ограду. Распрягли лошадей, погнали в конюшню. Возле брички выставили часового с винтовкой. Это уже не агитация. Тут слово ни к чему. Бессильно. Все! Участь решена. Видишь, как сгорбилась, как потемнела церковь? Пришел последний час. Рухнет она под ударом, пылью пойдет по воздуху…

По слободе пошли беспокойные пересуды. Вспомнили воду высокую, которая коснулась церковного порога. Вспомнили и то половодье, которое унесло колокола со звонницы. Теперь, видимо, всемирный потоп приближается — весь храм смоет.

От Григория Ивановича, верховного старосты, вестей нету. Может, и направил строгий ответ, но Кутулуп под спуд доложил. А возможно, и послать не дали. Над его головой есть головы и повыше. Кто знает, как оно там? Горчичный, слыхали, протест выдвинул. Но его так стукнули, что до новых веников запомнит. Выговор отхватил Горчичный, да самый строгий. Приказали: сиди и не рыпайся! Тут же бричку динамиту снарядили. Вон в ограде стоит, брезентом накрыта. Мы похаживаем вокруг ограды, поглядываем. Боязно-то боязно, а все же любопытно! Котька говорит, видел, как в карьере шпунты долбят, как суют туда взрывчатку, как по свистку разбегаются. А оно ка-а-к саданет — дым коромыслом!