Александр Исетский - Буран Страница 16

— Самоеды, ваше превосходительство, — учтиво поправил начальник инородческого отдела.

— Э! — брезгливо выпятило губу его превосходительство. — Это не имеет значения.

— Не совсем так, — заметил гость с пышной седеющей шевелюрой, отрываясь от каких-то своих записей. — Эти самобытные народы имеют каждый свою многовековую историю, и здесь на выставке...

Рачьи глаза превосходительства скосились на говорившего.

— Вам, профессор, надлежало бы знать, что у народов, населяющих наше отечество, есть только одна история — история Российской империи! Да, да! Господин исправник, разъясните профессору основоположения нашего управления инородцами.

Сопровождавший его превосходительство дородный поп в шелковом фиолетовом подряснике пришел в исступленный восторг, обнаружив на шее Мача медный крест. Зажав крест в ладони, он вел мальчика на гаснике креста, как щенка на веревочке.

— Господа! У этих идолопоклонников наши христианские кресты! Глядите! — разжал он ладонь, обводя всех торжествующим взглядом. — О! Да объимем христианскими сердцами племена и народы, влекомые ко Христу.

Сяско угрюмо наблюдал за людьми, приведенными начальником. Не представляя себе, кто они, не понимая сути их разговора, он инстинктивно чувствовал к себе их недружелюбие, а во взгляде человека с рачьими глазами явно выраженное презрение.

Острая память ненца от слова до слова воскресила все сказанное ему старшиной рода в печальный день отъезда из тундры! Натю сказал ему тогда, что русский царь зовет из его рода к себе в гости в большой город одного доброго хасово со всей его семьей, показаться царю и русским людям. И вот он доживает в царевом городе скоро месяц, а не походит на то, что он гость. Никто не говорил с ним, как с гостем, не угощал доброй едой, не спрашивал, как живется ему в урманах на его родной реке Ярудее. Только от одного Кондрата слышал он добрые слова, да никак еще его не обидел юро Валеска. А все другие, что проходят перед его чумом, глядят на его семью, как на чучела, а начальник распоряжается его добром, как своим. Вот и сейчас хвастается он Сяскиными мехами, забирая себе за них деньги. А поп завладел богатой ягушкой, ладя унести ее даром. Сяско рассерженно ухватился за ягушку, и поп, поспешно сунув ненцу деньги, торопливо зашагал по аллее.

Проводив своих гостей, начальник вернулся к чуму.

— Сяско! — посмотрел он недобрым взглядом на ненца. — Сяско, если ты не отдашь денег, я не дам корма и воды для оленей, хвороста для твоего костра. Здесь не тундра — мох не растет под ногами. За мхом и хворостом люди ездят далеко на болота и в леса. Им надо дорого за это платить.

С нескрываемой озлобленностью Сяско ответил:

— Я целыми днями сижу без работы. Мои олени отвыкают от запряжки. Если такой дорогой твой гнилой мох и хворост — буду сам ездить за ними. Гонять к реке оленей может и Мач. На меха и одежды, которые ты продал, я прожил бы, в тундре сыто весь год, а здесь я сижу на вяленой рыбе, отощали и мои олени. Сяско больше не терпит! Отправь меня обратно в тундру! — неожиданно для себя выкрикнул ненец свое заветное желание.

Начальник захохотал и сказал, что сегодня он хорошо угостит Сяско. Кондрату он дал денег и велел купить водки.

К вечеру Кондрат принес вино, и Сяско с Пайгой перепились. В тяжелом опьянении они ползали всю ночь по лужайке и звали хозяина, кричали, чтоб он дал им еще огненной воды. Пайга визжала и хохотала. Сяско скверно ругался и грозил начальнику, что он запряжет оленей и уедет в тундру.

Обняв дрожащих и плачущих Неду и Мача, в мрачных раздумьях о людских судьбах сокрушенно вздыхал Кондрат.

Как ни был чужд семье ненцев край, в который их забросила судьба, сколь ни была велика тоска о тундре, однако все это не могло погасить любопытства и интереса северян к окружающему их новому миру. Особенно он привлекал к себе детей.

Вокруг чума за рощей неумолчно звенела жизнь, незнакомая им, и они с детской любознательностью стремились познать ее. Но Кондрат не пускал ребят отходить от чума, и чужой мир за рощей оставался недоступным и неразгаданным.

Валецкий заметил это неутоленное желание детей и с согласия Кондрата однажды повел их к расположенным невдалеке за рощей жилищам ойротов, казахов и узбеков. Когда они вернулись, их возбужденным горячим рассказам отцу и матери о виденном не было конца. Уступая настойчивой просьбе ребят, Валецкий вынужден был еще не раз совершать со своими маленькими друзьями небольшие экскурсии по выставке. Ему и самому доставлял удовольствие восторг детей.

Мечтой и страстью Мача стало увидеть весь этот необычный мир, который приоткрылся перед мальчиком в прогулках со скульптором. Мач осмелел и звал сестренку пойти одним и насмотреться на удивительных людей и их жизнь за пределами опостылевшей лужайки. Недо боялась. Тогда Мач сказал ей, что он убежит один.

На следующее утро, проснувшись, Недо не нашла брата рядом. На его месте у костра лежали лишь скомканная малица и кисы.

Мальчик не вернулся и к вечеру. Кондрат не мог его найти на выставке и на следующий день. Мач исчез, и семья Сяско с новым горем замкнулась в своем чуме.

Убежав из чума, мальчик, как зачарованный, бродил с толпами людей по огромной выставке. Он забыл о еде, о томившей его жажде. Перед его глазами открылся неведомый мир, населенный невиданными людьми и животными, расцвеченный красками, не знаемыми в тундре.

Двугорбый ревущий и плюющийся верблюд поверг маленького северянина в ужас. Спесивый, с красной длинной бородой и причудливым хвостом крикливый индюк рассмешил Мача до слез. В восторг привел мальчика стремительный танец лезгина с кинжалом. Его поразили знакомые по звуку, настойчивые, все учащающиеся удары в бубен, как при священной пляске шамана. Только перед глазами Мача носился по кругу не страшный лохматый татибей, а легкий, как ветер, стройный горец. Сверкавшие в его руках кинжалы, горячие взгляды темных, глубоко запавших глаз, порывистые движения, стремительный ритмичный бег по кругу заворожили мальчугана. Он стиснул рукоятку своего ножа и вместе с возбужденной искусным танцем толпой, в такт пляски хлопавшей в ладоши, выкрикивал какое-то непонятное ему слово «Асса!»

Вдруг толпа ринулась от танцевавшего горца и увлекла с собой Мача. Со всех сторон неслись крики:

— Царь! Царица!

Люди, теснясь и давя друг друга, напирали со всех сторон. Мальчик, отбиваясь от больно толкавших и наступавших на него ног, моментами терял над собой голубое пятно неба. Где-то близко раздавались окрики:

— Расступись! Осади!

Издали, нарастая, катилось волною «ура». Мач терял силы. Он задыхался от напора толпы. Единственной его мыслью было — вырваться из этого дьявольского месива мнущих его ног. Он пробовал кричать, но даже сам не расслышал своего отчаянного крика в реве толпы. Мача смяли. Обезумев от боли, от страха быть затоптанным, мальчик нащупал свой нож и начал направо и налево подкалывать топтавшие его ноги. От неожиданных ножевых ударов люди сбились в стороны, и освобожденный Мач выскочил на широкую песчаную дорожку.

На мгновение он замер от приступа нового страха: на него, в десятке шагов, надвигался проклятый обдорский урядник. Он вырядился в новый белый мундир, но мальчик узнал его по усам, по шапке с кокардой.

«Он опять ищет моего отца!..»

Оборванный, истерзанный с окровавленным ножом в руке, маленький ненец показался окружающим страшным злым уродом.

В толпе кто-то истерично и визгливо крикнул:

— Царя убивают!.. Караул!

И дикая паника охватила тысячи людей. Так же неожиданно, как выскочил на дорожку, Мач стремительно кинулся от урядника обратно в толпу.

Минуту тому назад оравшие «ура» люди с криками: «Караул!.. Убивают!..» — бежали лавиной прочь с выставки, давя друг друга. Над бегущими пронзительно верещали полицейские свистки.

С толпою на улицу был увлечен и испуганный Мач. Он не понимал происходившего, он только видел вокруг себя встревоженных людей. Ощущение какой-то беды заставило его остро вспомнить о родном чуме. Он выбрался из толпы и бросился бежать.

Но Мач не знал, где его чум, где выставка. Кругом были сотни деревянных и каменных чумов русского города. Мач в отчаянии бродил по улицам и звал отца, мать, сестренку, собаку. Никто ему не отзывался. Прохожие равнодушно проходили мимо.

Обессиленный Мач прикорнул у забора узкой улочки. Мягкие, материнские, ласковые руки сна обняли измученного мальчика.

Сон Мача был полон сказочных похождений. Все виденное днем переплелось по-иному. Мальчик бессвязно бормотал что-то, несуразно махал ручонками и дергал ногами. Сверкающим кинжалом, под гулкие возбуждающие удары в бубен, Мач носился в быстрой пляске перед своим ненецким народом... В стороне душили жирного оленя, и ненцы звали Мача есть лакомое горячее мясо. Но Мач хотел поразить свой род удивительной пляской. Он втыкал кинжал в землю и в вихре кружения вырывал его, подкидывал и с визгом ловил оскаленными зубами.