Марк Гроссман - Гибель гранулемы Страница 16

И все-таки Абатурин был почти убежден, что должен встретить ее здесь, нынче, сейчас же. Может быть, принимал свое желание за уверенность, а может, не хотел расставаться с надеждой, бог ведает.

Уже было совсем поздно, когда он увидел ее. Она поднималась к театру от Комсомольской площади и, заметив Павла, остановилась, настороженно вглядываясь в его лицо.

— Вы зря ходите за мной, — сказала она, нервно теребя сумочку. — Это даже неумно.

— Я не хожу, — потерянно отозвался Павел, и собственный голос показался ему чужим и фальшивым. Абатурин много раз видел воображением эту встречу, немножко пугался ее, но получилось совсем не так, как представлял себе. Вместо радости было чувство скованности и какого-то странного неудовольствия. Это было, разумеется, глупо, но он, кажется, злился на нее за то, что она — чья-то жена, злился так, будто она когда-то выбирала из двоих и выбрала того, «другого», а не его, Абатурина.

Павел, багровея, топтался возле женщины. Наконец пробормотал:

— Я увидел вас почти совсем случайно. Вы не верите?

— Нет, правда? — мягко спросила женщина, и в ее голосе на мгновение прозвучали даже нотки разочарования. — Тогда простите.

Павел не знал, что сказать еще — и потому спросил:

— Вы на дежурство?

— На дежурство? — удивилась женщина. — На какое?

— В диспансере. Где же еще?

— Вы что-нибудь знаете обо мне? — спросила она, и Павлу показалось, что голос ее снова стал неприветлив.

— Нет, но я думал, вы работаете в туберкулезном диспансере.

— Мне надо торопиться, — сухо заметила она. — Я просто гуляю.

Она бросила «прощайте» и, холодно кивнув головой, направилась вверх по проспекту.

«Куда же вы?» — хотел окликнуть Абатурин, но промолчал. Пусть идет, ни к чему все это.

В общежитии он никому ничего не сказал.

В последнее время Павел как-то незаметно для себя запустил свои студенческие дела — и теперь решил наверстать упущенное. Вечерами уходил в красный уголок и ночи напролет просиживал над учебниками по высшей математике и политэкономии. Он заметно похудел, и брови, казалось, еще ниже опустились на глаза.

Это беспокоило и сердило Линева.

— Все в меру делать надо, — ворчал он, косясь на осунувшееся лицо Абатурина, — и учиться в меру, и любить тоже. Не спишь ночами, а на работе качает. Поглядись в зеркало: сине под глазами.

— Ладно, — хмурился Павел. — Не сочиняй. Я свой план не проваливаю.

Страна нетерпеливо ждала, когда строители сдадут стан металлургам. Огромный цех, равный по мощности десятку крупных европейских заводов, должен был катать стальные листы и полосы. Тракторостроители, Уралмаш, предприятия Горького и Москвы уже планировали использование магнитогорского листа, и ЦК не простил бы Магнитке задержки монтажных работ.

Штаб стройки почти ежечасно передавал по радио сводки, и фамилия Линева все чаще и чаще упоминалась в них: бригада давала почти две нормы.

Возвращаясь с работы, Линев говорил Кузякину:

— Ты уж не подведи нас, Гордей Игнатьич, не пей пока. Знаешь, небось, что́ строим?

— Знаю, — отвечал Кузякин, — а и не знал бы, так все одно тебе не о чем беспокоиться. Негоже мне, старику, меньше вас получать. В кассе.

— Да не в том дело, — сердился Линев, — касса — кассой, да не все дело в ней. И не наговаривай на себя зря, Гордей Игнатьич. И ты ведь за дело болеешь…

— Ежели и болею, так то моя боль. Не агитируй.

Некоторое время шли молча. Потом Линев осторожно брал Кузякина под руку, спрашивал:

— Ты вот, как думаешь, Гордей Игнатьич, сколько металла стан за год накатает? Ну, скажем, если из этой стали трубы газопровода наделать, какой длины газопровод будет?

— На сто верст, — бездумно откликался Кузякин.

— Эх, ты! — укорял Линев. — Всю нашу землю по экватору охватят те трубы. «Сто верст»!

— Брось ты! — удивлялся Кузякин.

Бригадир еще сообщал Кузякину, что в новом цехе все будет автоматизированно и всюду будут работать телевидение, счетно-вычислительные и управляющие математические машины.

Было заметно, что слова Линева заинтересовали Гордея Игнатьевича. Медленно шагая по заводской дороге, он несколько раз оглянулся на стан и в удивлении покачал головой.

— О чем ты? — спросил Линев.

— Скажи-ка! — искренне удивился Кузякин. — Вон что могут наши руки. И мои, значит.

— А раньше знаешь, что на том месте было? Скала. Холмишко из камня. И вот мы с тобой пришли и на века громаду эту сработали. Все поближе к коммунизму. А ты — «касса»!

— Касса — коммунизму не помеха, — усмехнулся Кузякин.

В начале зимы темп монтажных работ сильно ускорился. Стан готовили к сдаче, и работать приходилось нередко в две смены.

На стройку теперь ходили в ватниках, ушанках и валенках: из южных степей летели к Магнитке быстрые и резкие ветры. На высоте угрюмо свистел сиверко, и стальные цепи монтажных поясов позванивали от его ярых порывов. Снег нарастал на бровях, жег глаза. По-настоящему удавалось отоспаться только в выходные дни.

В первое декабрьское воскресенье никто никуда не ушел. Все брились, приводили себя в порядок, за исключением Кузякина. Тот, охмелев, говорил Павлу:

— Опять на весь день в красный уголок? Гранит науки грызть? Смотри, зубы обломишь. И глупо.

— Что — глупо, Гордей Игнатьич?

— Вот станешь ты техник, скажем. Ну так что? Булки вместо хлеба есть будешь? На двух кроватях лежать? Или бабу какую необыкновенную возьмешь? Все одно, с какой спать.

— Спать, может, и все равно, — сухо сказал Абатурин. — А жить — разница.

Кузякин посмотрел на него с иронией, усмехнулся:

— Мне всякие попадались: и дуры, и умные. Один черт.

— Помолчи, — останавливал его Линев. — Не морочь человеку голову.

— А чего молчать? — крутил рыжей головой Кузякин. — Я не лишенный голоса.

Он стукнул себя кулаком в грудь, сказал с пьяной настойчивостью:

— Я тоже, Витька, коммунизм строю. А что пью — мой ответ, не твой. Дело мы одинаково делаем.

— Коммунизм? Ты раньше, чем на земле его строить, в душе окорени. А у тебя там, в душе, водочный дух, Гордей Игнатьич.

— Ну, ладно, — махнул рукой Кузякин. — Ребятешки вы, не понятен вам середовой человек.

Он задрал вверх побитую сединой рыжую бороду, предложил:

— Может, в козла сыграем? Не хуже других игра. Для головы легкая.

— До́бра, — согласился Блажевич. — Только ведаешь что? Ты не пей часто в общежитии. Тут нямо́жна.

— А где можно?

— Не ведаю где, — не очень уверенно отозвался Блажевич, вспоминая, что они тоже нарушали порядок и, случалось, выпивали здесь. — Дома, вось там мо́жна.

— Ну, вот, — ухмыльнулся Кузякин. — Это и есть мой дом.

Он высыпал на стол костяшки домино и, помешивая их, сказал весело:

— В окопчике косточки — первое дело. Ежели спокойно окрест, и брюхо не очень порожнее.

— Воевал? — спросил Линев.

— А то как же? — удивился Кузякин. — Даже на рейхстаг лазил. Кое-что написал им там на память, сукиным детям.

Абатурину было скучно играть в пустоватую слепую игру, где почти все зависело от случая. В паре с Линевым он проигрывал партию за партией и недоумевал, отчего так бурно радуется своему везению Кузякин. А тот, припечатывая тощей лапой костяшку к столу, сиял рыжими белками и подмигивал партнеру:

— Он ремесло свое знает, Кузякин. Разве ж нет?

— Руки золотые, адна́к гарэ́лка тебя губит, — вздыхал партнер.

— Ты — стригунок, — отмахивался Кузякин от Блажевича, — первая голова на плечах еще и шкура не сечена. А я огонь, воду и медную трубку прошел.

— Як самогон, значит? — усмехался Блажевич.

— Зна-аешь! — заключал Кузякин, и по его тону трудно было понять, иронизирует он или хвалит.

— Зачем вы из дома ушли, Гордей Игнатьич? — спросил Абатурин, невнимательно поглядывая на квадратики домино. — Детишки есть, и угол свой. Разве ж нельзя помириться?

— У каждого характер свой, и горе свое, следовательно, — пожал плечами Кузякин.

Он быстро трезвел, и по мере того, как улетучивалось опьянение, голос его становился тише, и сам он тускнел, как затухающий уголь.

Тоже теряя интерес к игре, часто высасывая дым из папиросы, говорил, больше обращаясь к Абатурину:

— Вишь ты, плохую жену взять легко, да ужиться с ней трудно. Известно, куда черт не поспеет, туда бабу пошлет. А у меня такая была — и черта уходит. Шкодила, вроде весенней кошки. И мальчонков моих издергала, никакой совести.

— Сам заварил кашу, небось, — сухо заметил Линев.

— Может, и так, — хмуро согласился Кузякин. — И я не гладкого склада. Вот и ушел — обоим лучше.

— А как же она?

— А чего ей сделается? Второго мужа донашивает.

— Детей жалко, — искренне покачал головой Абатурин. — Они-то ни при чем, мальчишки. Тянет к ним?