На широкий простор - Якуб Колас Страница 16

мир, который находился в нем самом. То был мир образов, чувств и разных мыслей, где он был полным хозяином. Любил также Юрка размышлять наедине с самим собой, забравшись куда-нибудь, где его никто не мог потревожить. Таким местом был теперь пригорок, а сосенка стала его лучшим другом. Словно вор, пробирался Юрка из дома, прячась от мачехи и от людей, тихонько брел межами среди овсов или ячменей на полянку, а оттуда к своему любимому пригорку и другу — сосенке. Залезет порой на сосенку и сидит целыми часами, размышляет. Сосенка, казалось ему, шумела веселей: это она, наверное, говорила ему что-то на своем языке.

Юрка начинал прислушиваться к ее шуму. В эту непонятную людям речь вкладывал Юрка свои мысли, свое сердце и душу и принимал их от сосенки не как творения собственной фантазии, а как подлинные слова деревца и удивлялся. Потом сам начинал рассказывать разные истории, а чтобы еще больше порадовать сосенку, Юрка показывал ей, как блеют овечки, как поет петух, — одним словом, знакомил сосенку с языком разных животных.

7

— Нет, тетенька, я не выздоровею.

— Да что ты, котик! Полежишь и, даст бог, встанешь. Покажи свою головку.

Юрка повернулся на спину, а тетка положила руку на его лоб.

— Есть жар, но ничего, огурчик ты мой бедненький, выздоровеешь.

Тетка Тарэса присела возле больного и с материнской лаской старалась развлечь его, прогнать недобрые мысли. Но Юрка был спокоен: он знал, что уже не выздоровеет. Тетка, слушая слова маленького племянника и видя его покорность смерти, изнывала от жалости. А может быть, ему и лучше умереть, чем такая сиротская доля?

— Неужто ты, соколик, не хочешь жить, если говоришь, что не выздоровеешь? — спросила тетка.

Она наклонилась над Юркой и начала целовать его, а слезы, как град, полились на лицо мальчика.

— Тетя! Ты плачешь? Ты меня жалеешь?

— Не говори ты, золотце мое, о смерти, не думай о ней: не минет она никого из нас. Тебе еще жить надо, глупенький ты! Вот я тебе целебной травки напарила, той самой, которую мы с тобой, помнишь, собирали в березовом лесу.

Глазки у Юрки повеселели, на губах заблуждала улыбка: ему приятно было вспомнить, как ходили они с теткой собирать травы.

Юрка охотно взял из рук тетки горшочек и напился.

— Вот посмотришь, здоровенький будешь, — любовно сказала тетка.

Юрка от природы был хилый мальчик, а недавно он простудился и заболел. Ухода за ним не было никакого, если не считать того, что время от времени забежит к нему тетка и полечит своими травами. День за днем угасал Юрка, как маленькая керосиновая лампа, которой недостает керосина. В первые дни болезни ему было тяжело. Пока были силы подниматься на ноги, он слонялся хоть по двору. Очень скучал мальчик вначале и без своей сосенки. Если бы имел крылья, кажется, полетел бы туда дышать тем свежим и здоровым воздухом, которого так не хватало здесь. Бывало, когда имел он еще немного сил, поднимется, подойдет к окну. Видит, на улице играют дети, здоровые, веселые, только он, Юрка, как пасынок, выглядывает из душной и тесной хаты. Что чувствовал тогда этот заброшенный ребенок?

— Знаешь, тетка, кого мне еще жалко?

— Кого, рыбка?

— Мне жалко сосенку… Я умру, она будет стоять там одна, и кто-нибудь другой будет слушать ее говор-рассказ…

— Срубили, котик, ту сосенку. Вот уже неделя, как срубили! — горестно проговорила тетка.

— Срубили, срубили? — взволнованно спросил Юрка.

Мальчик замолчал. Потом взял он теткину руку и долго-долго держал ее, приложив к губам, и горячие слезы полились на нее. Через несколько минут Юрка начал бредить, метаться в горячке, в бреду. Вспоминал он и маму, и тетку, и сосенку; даже про жбан сказал что-то мальчик. Немного погодя успокоился и больше не приходил в себя.

За селом на пригорке прибавилась еще могилка. Это похоронили маленького Юрку. Над его могилой стоит крест. Его поставила тетка Тарэса.

1914

НА ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ

1

Ивась никому не завидовал, может быть, потому, что был он еще совсем маленький и мало знал жизнь. Как бы там ни было, но нынешнюю свою долю не променял бы Ивась на долю панского сына, хотя сам он был только сыном будочника.

Будка их одиноко стояла в поле, возле самого леса, через который ровно и размашисто пролегала железная дорога. Небольшой дворик их был огорожен красивым частоколом. Под оконцем, выходившим в сторону железной дороги, красовались пышные маки, а на небольшой грядке топорщил свои длинные перья зеленый лук. Во дворе, возле самой будки, стоял высокий, гладкий дубовый пень с ровно обрезанным верхом. В праздничные дни, в хорошую погоду семья будочника пила здесь чай. Высокий, развесистый дуб простирал свои толстые ветви над двориком будочника, скрывая зеленую мураву от горячего солнца.

Ивась рос один. Кроме кур, петуха и собаки Жучки, у него не было друзей. Зато никто другой не знал так хорошо красоту летнего утра в поле, как Ивась. Кому, если не ему, известен был тихий шепот старого леса на закате солнца? Кто лучше понимал птичий говор? А разве это маленькое удовольствие — послушать, как квакают лягушки в зеленом болоте? Сам Ивась признавался в душе, что такого красивого уголка не найдешь нигде на свете… А железная дорога?

Нет, чтобы почувствовать всю эту красоту, ощутить все чары железной дороги, которая проходит здесь, нужно видеть ее своими глазами, нужно полюбоваться ею в ясный весенний либо летний денек. Ровная, как струна, длинная — глазом не окинуть, — рассекла она, разделила лес на две половины, и кто ее знает, куда она девается, выскочив из лесу! Ивасю очень хотелось пуститься в путешествие, посмотреть, что скрывается там, за лесом, над которым всегда висит синеватая дымка, только это ему никак не удавалось.