Анатолий Емельянов - Год - тринадцать месяцев (сборник) Страница 17

Шум мотора приблизился, и когда он поднял голову, то увидел стоящего в лодке мужчину в тельняшке.

— Тупое бревно! — крикнул он. — Утонуть охота, что ли?

У него были желтые усы и форменная кепка с крабом.

— На тот свет мы еще успеем, — ответил Алексей Петрович. Эта форменная кепка с крабом и тельняшка как-то сразу привели его в чувство, он понял, что этот мужчина здесь хозяин и не потерпит никакого нарушения на реке, а нарушение было очевидное.

— А ну залезай в лодку! — приказал мужчина.

— Я и сам доплыву! — попробовал отговориться Алексей Петрович.

— Доплывешь! — усмехнулся он. — Разве я не вижу, что ты уже плывешь, как мертвый судак. Ну-ко, забирайся, а то веслом огрею! — и он взаправду поднял весло.

Наверное, он принял Алексея Петровича за пьяного, потому что какой же трезвый человек полезет под теплоходы?!

Делать было нечего, и Алексей Петрович, ухватившись за горячий борт, попробовал перевалиться в лодку, но без посторонней помощи сделать это не мог.

Только теперь, когда он сидел в лодке на горячей скамейке и с него струйками стекала вода, он почувствовал, как устал. Руки мелко и бессильно дрожали.

Его снесло чуть ли не на километр. Он поблагодарил лодочника и по горячему песку поплелся искать свою одежду. Одежду он скоро нашел и оделся, но когда сунул руку в карман, то часов там не оказалось. Не оказалось и семи-восьми рублей денег, которые были взяты на случайные расходы. Мальчишек, бултыхавшихся на мелководье, было еще больше. Но той лодки с парнями что-то не видно. Хотелось еще раз взглянуть на того русоголового, с гитарой. Он так напоминал Игоря!..

Дома стояла мертвая тишина. Даже уши закладывает каким-то глухим звоном, и только когда забормочет на кухне холодильник, пустая трехкомнатная квартира вроде бы наполняется жизнью. Но это обманчивый признак.

Впрочем, в его доме было и всегда не особенно шумно. С работы раньше семи-восьми приходил редко, и, бывало, позвонит, а никто ему не открывает, словно бы дома никого нет. Тогда он достает свой ключ. И когда уже откроет, то из своей комнаты выглянет Дина. «А, это ты…» Лицо заспано, волосы не прибраны. Оказывается, у нее болит голова и поднялось давление. Врача, конечно, не вызывала. «Что они понимают, твои врачи!» И такая страдальческая гримаса на лице, что кажется, будто один твой вид добавляет ей боли. И что ни скажи, все не так. Какие уж тут разговоры. И если Игоря нет дома, то идешь к себе, сидишь за столом, перебираешь бумаги. Вот в такие вечера написалась у Алексея Петровича небольшая брошюрка о методах управления и организации крупного современного производства. Эта брошюрка оказалась вдруг очень популярной, на всяком многолюдном партийном или хозяйственном собрании на нее ссылались, иногда пытались даже оспаривать некоторые мысли Великанова, но споры только добавили ей, этой тоненькой книжечке, еще больше популярности. Так совершенно неожиданно для себя он сделался автором, как утверждали сведущие люди, нечто очень важного, однако по краткости изложения брошюрка напоминает конспект и весьма затрудняет понимание вопросов широкому кругу специалистов, и поэтому советовали на основе этой брошюры написать книгу по проблемам организации и управления. Правда, со временем эти разговоры стали затухать, а сейчас, когда прошло уже года два с той поры, о брошюрке Алексея Петровича вспоминали совсем редко, а советов о книге и подавно не давали. Наверное, сведущим людям стало ясно, что Великанов автор случайный, пороху у него на книгу не хватило. А между тем сам он не отказался от этой мысли написать книгу об управлении. Самая элементарная польза такой книги стала ясной ему особенно после истории с новым оборудованием. Иногда Алексей Петрович приходил в отчаяние от того, какие мало компетентные люди вершили порой дела государственной важности! Но ведь жизнь не кончается — думал он. Растут наши дети, растут новые поколения рабочих, техников и инженеров, и в большинстве своем это искренние и честные ребята, они видят вещи шире и глубже, и если их вовремя не научить необходимым профессиональным навыкам и той единственной правде, на которой стоит наша жизнь, то очень скоро они могут разочароваться не только в делах и словах своих предков, но и в самих себе. Эта благая мысль подогревала намерение Алексея Петровича в отношении книги.

И еще — память о сыне. Он бы тоже стал инженером, как отец. Увлечение его техникой было глубоким и к шестнадцати годам уже профессиональным. Из детских привязанностей остались только пластинки да записи современной музыки, но Алексей Петрович видел, что и эта юношеская страсть постепенно отступает перед техникой и физикой. С Игорем все чаще и чаще нужно было разговаривать уже как с равным, как с инженером. Быстро же набираются ума эти нынешние акселераты. Правда, в их знаниях больше бывает эмоций и интуиции, чем инженерной трезвости и расчета, но трезвости никуда от них не денется. Так думал Алексей Петрович, когда разговаривал с Игорем. Теперь бы ему было уже восемнадцать… А пианино оказалось совсем ни к чему. Кажется, он испытывал к нему даже какую-то ненависть, и пришлось долго уговаривать Дину, чтобы она не терзала мальчика этими уроками музыки, как, впрочем, и тех учителей, которые приходили заниматься с Игорем. Теперь на пианино Алексей Петрович поставил большую фотографию сына. Фотография большая, но ведь сам Игорь остался все тем же подросток, каким был: на крутом выпуклом лбу чуть заметные следы прыщей, глаза смотрят не по-детски умно и грустно, как будто он уже знал что-то печальное о себе, а нос и пухлые мягкие губы — материнские…

В комнате Дины тускло поблескивает зеркало. На столике под зеркалом стояли обычно коробочки с пудрой, флакончики с духами и всякая прочая косметика, а сейчас тут валяются только железные шпильки да вот еще пыль. Пыль везде, даже на стенках шкафа.

Алексей Петрович зачем-то открывает дверку. Платья, кофты… Всякий раз, когда он сейчас приходит домой, надеется увидеть этот шкаф пустым, ведь у Дины есть ключ, она может войти в любую минуту. Отопрет дверь и войдет. «Здравствуй, Алексей… Я пришла забрать кое-что из вещей, Надеюсь…» Что на это скажет он? «Если ты не очень спешишь, то мы могли бы поговорить…» Конечно, она очень удивится, она даже нарочно сыграет на этом удивлении: «О, у тебя появилось желание поговорить со мной? Трудно поверить!..» А говорить-то, по сути дела, и не о чем. Вот это-то и странно. Не о чем говорить с человеком, с которым прожито почти двадцать лет. Раньше говорили о Игоре, о его учебе, о школе. Да и эти разговоры кончились, кажется, классе на шестом. Странно… Если разобраться, то они давно уже не были мужем и женой. Они были отцом и матерью сыну, но когда Игоря не стало, эта последняя связь оборвалась.

В этих стенах как будто хозяйничало одиночество.

Своя комната с письменным столом, книгами и рулонами чертежей похожа на убежище в этой квартире, на убежище, где нет звенящей тишины, от которой леденеет душа. Письменный стол поставлен у широкого окна, а окно выходит во двор, прямо на глухую желтую стену соседнего дома. Когда работается хорошо или когда зачитаешься хорошей книгой, то не видишь, что это — стена, а замечаешь только что-то желтое, и от этого желтого исходит даже какой-то непонятный покой. А вот когда на душе кошки скребут, то от этой стены рождается неприятное, нехорошее чувство, как будто тебя заперли на замок. О работе нечего и думать, — Алексей Петрович только поворошил на столе бумаги, а когда в кухне забормотал холодильник, то он поспешил на этот звук, точно его кто-то позвал.

В кухне на полу возле холодильника стояла пустая бутылка от коньяка. Это они с Сетнером опорожнили, когда он заезжал две недели назад. Засиделись за полночь, Алексей Петрович тогда и выложил все о Дине, о всей своей семейной жизни. Впервые он так разоткровенничался, впервые. Ведь до сих пор никто, кроме Сетнера, и не знает, что они с Диной разъехались. У Сетнера же один разговор — о своем колхозе, о механизированных фермах, о строительстве. Как будто у него и нет домашних проблем. И когда вроде бы в шутку сказал об этом, он гордо так ответил: «У меня тыл крепкий». Гордость эта была не обидной. Сетнера мучило другое. «Лексей, мне хочется много построить, но нет у меня на это зеленой дороги. В банке у меня лежит два миллиона, и кажется — строй на здоровье! Но не тут-то было. Я вымотался в поисках кирпича, цемента, каких-то несчастных бетонных блоков, которые у вас в городе сваливают в овраги. Лексей, я устал так жить. Это не работа, не жизнь, а одно мучение. Я уже лишился сна…» Кажется, еще немножко, и Сетнер заплачет.

Алексей Петрович пытался его успокоить. Конечно, сейчас трудно быть председателем, народ из года в год становится грамотнее, образованнее, требования его растут, кроме того, за председателем смотрит каждый, замечает всякую твою промашку, и так не только в колхозе, но и на заводе… Но слова были не те, не те, и он сам это чувствовал, а говорил, говорил, пока Сетнер не перебил его: «Но, Лексей, я ведь несчастлив, мне горько и тяжело. У меня крепкий тыл, но фронта нет, фронт у меня везде, как у партизана».