Николай Никонов - Мой рабочий одиннадцатый Страница 17

— Ты будешь отвечать за посещаемость, за график успеваемости, вместе со мной выяснять, почему не ходят, кто прогуливает, кто сбегает, — словом, ты хозяйка в классе.

— Не успею я.

— Подбери помощников. Совет класса. Можно даже утвердить на собрании...

— Да чего утверждать? Горохову — за график, милиционера — за посещаемость. Он не пропускает.

— Удобно ли? Пожилой человек.

— Ничего. Тут он ученик. Пускай меньше спит.

— Газету кто будет оформлять?

— Столяров. Сделает такую доску. Я уж думала...

«Эге! Да тут, оказывается, стопроцентное попадание. В десятку!» — подумал я и спросил:

— Ну, а как будем посещаемость налаживать?

— Вот видите, и вы «нукаете», — усмехнулась (второй раз!). — Ну, в общем... Ой, опять!.. В общем, так: класс надо разбить на пятерки, на группы, в каждой поставить ответственного, и с него — три шкуры... Чтобы знал все. С камвольного надо Задорину, у продавщиц — Осокину, у ребят из пэтэу — Фаттахова. Они близко живут...

«Все верно, молодец!» — про себя одобрил я Чуркину, с уважением уже вглядываюсь в ее деловое лицо.

— Нечесова с Орловым куда?

— А выгнать их обоих, и всё... Толку-то? Ну... Нечесова, может, оставить. Я его на себя беру. А с Орловым решайте. Выгнать его надо. Его не воспитаешь. Он тут все портит. Всех. Учиться все равно не учится. Даже книжек не носит... Из-за Лидки ходит...

— Из-за кого?

— Из-за Гороховой. А вы не знали?

— Не думал... Не замечал вроде.

— А вы поглядите, побудьте в классе. Проходу ей не дает. Она ревет от него... Да вообще из-за нее все с ума посходили. Милиционер и тот смотрит. Вот счастливая!..

— Завидуешь? Зависть в себе всегда надо подавлять. Всегда. Запомни. Да и чему завидовать-то? Орлов любит...

— Да он и не любит... Так просто... Красивая она.

— Ты же тоже красивая, — сказал я как-то неожиданно, необдуманно.

— Вот еще! Выдумали! — потемнела Чуркина. — Какая я... Я? Только всю жизнь пальцами тычут. Лапают. Бочка! Дерево! Чурбан! Фамилия даже — как в насмешку... Меня и замуж никто не возьмет, — вдруг быстро сказала она и, отвернувшись, заплакала, закрывшись руками и всхлипывая, как маленькая девочка.

— Чуркина! Ты что? Тоня! — растерялся я, оторопело глядя в широкую покатую спину в полосатом джемпере.

А Тоня вздрагивала, горько вздыхала и терла кулаками глаза.

«Вот так староста! Вот так железная власть! Вот и пойми ее. Стресс? Переволновалась? Наверное... Или я попал в больное место... О господи...»

— Пойдем-ка домой, — сказал я. — Слышишь? Слышишь, Тоня? Староста! Пойдем-ка.

И она молча, еще раз вздохнув и шмыгнув носом, вытащила из парты свой портфельчик и пошла впереди меня, сутулясь, вытирая лицо платочком, а я растерянно шел следом.

Тоня Чуркина приехала в город из того самого дальнего района, которым перед распределением пугают молодых учительниц и врачей. Деревня Чуркино, где она родилась и где почти все жители были Чуркины, далеко растянулась по каменистому прибрежью холодной Вотьпы огородами в поле. Но и оттуда, из-за полей, близко подступала к огородам, подбегала косами яркого березняка и тусклого зелено-серебряного осинника сплошная нерубленая тайга. Урман — называют такой лес, и в этом непонятном слове все: глушь, ельники, лога, медвежьи тропы, звон комаров. Лес синел вокруг деревни, переходил в неоглядные болота-мари, гиблые, непроходимые и ровные. Они-то и отгораживали деревню большую часть года от всего внешнего мира. Сюда забредали геологи и обросшие дикими бородами бродяги, которые называют себя туристами, — искатели книг, икон, крестов и первозданных пейзажей. В деревне было на что посмотреть, взять хоть старую кержацкую молельню с шатровой башенкой-звонницей. Молельня стояла на обрыве над берегом, седая и сизая в голубизну, рубленная непамятно когда из витых и треснувших листвяных кряжей. И хотя давно уж не бумкал на звоннице медный, с серебряным приливом колокол, привезенный первоселенцами из самого Валдая, — давно был снят, как черные иконы, которые, дурачась, хвалясь перед всеми собственной удалью, изрубил на дрова первый председатель артели. Возле молельни часто с остановившимися глазами каменели эти самые туристы, снимали, черкали в блокнотах, иногда садились писать, раскрыв плоские, мазанные краской ящики на треногах.

В семье Тоня была первенцем, и вслед за ней после трехгодичного перерыва, вызванного семейными обстоятельствами, пока отец вернулся из мест еще более отдаленных, шли, как по лесенке, без перемежек, три сестры и шестеро братьев, с которыми она нянчилась, едва сама поднялась с четверенек. В десять лет Тоню считали за взрослую, потому что мать за двоих работала на свиноферме, уходила туда чуть свет, а отец Чуркиных то пил, пропивал и материн заработок, и пособие на ребят, то исчезал куда-то на месяцы, устраивался в райцентре пожарником и бывал дома гостем. То он вдруг объявлял семейству, что едет на целину за большими деньгами, вернувшись, всех озолотит, и подолгу не было от него никаких вестей. Возвращался он обычно зимой, в каком-нибудь дырявом плащике, в летнем пиджаке, виновато кряхтел, тщательно вытирая ноги на крылечке, был тих, незнаком, ходил даже с младшими за ручку встречать мать с фермы, но такое продолжалось никак не больше трех дней, в лучшем случае неделю — дальше снова он пил, бездельничал, слонялся по соседям, курил по завалинкам, беседовал, всегда обстоятельно, сдвинув картуз, кося пьяным глазом, размахивая и грозя пальцем перед собеседником, нанимался вскоре кому-нибудь ставить баню, рубить хлев, клялся, также со сдвинутым картузом, все сделать «по совести», «не в обиду», «в лучшем виде», брал задаток и снова исчезал.

К постоянному отсутствию отца Чуркины привыкли. Без него было даже не в пример спокойнее. Но все-таки считалось, что он есть, и мать Чуркиных, красивая и здоровая женщина, постоянно беременная, никогда никому не жаловалась на «своего» и на свою долю, как делали это сплошь товарки по ферме, озлобленные домашними неурядицами.

Мать вставала до зари и будила Тоню. Пока мать снаряжалась, хлебала вчерашний суп, пила чай, дочери подробно наказывалось подоить корову, выгнать в стадо, задать сена овцам, сварить и натолочь картошки для поросят, накормить и обиходить младших, которые всегда спали до полудня.

Тоня крутилась по дому колесом — надо было все успеть до школы: выполнить материны наказы, насеять муки, поставить к вечеру тесто (стряпала мать сама), последить за овцами — вечно лезут в огороды к соседям, а еще требовалось прибрать в комнатах, сменить пеленки и вовремя сунуть соску младшему, который всегда был в плетеной корзине-зыбке, подвешенной к потолку на скрипучем березовом очепе. В этой зыбке качалась когда-то сама Тоня и словно бы с тех пор помнила ее тихий скрип и вкус мусоленого коровьего рожка, из которого ее поили теплым молоком. Мать не признавала никаких городских новшеств, пробивавшихся и сюда, в глухомань, и даже резиновой соски не знала Тоня и ее первые подопечные, лет до трех кормившиеся у благодатной материной груди. На удивление всем росли младшие Чуркины здоровые, зубастые, озорные, так что с начальной поры приучилась Тоня поглядывать сердито и властно, усмирять непокорное племя на правах старшей и потому сама росла, подчиняясь взрослому положению, как молодая черемуха на черноземе у речки.

В двенадцать она выглядела шестнадцатилетней, в тринадцать на Тоню, открыв рот, таращились мужчины и парни, провожали настойчивыми взглядами, в четырнадцать от ее жарких затрещин долго почесывались чересчур любопытные, а к пятнадцати она выглядела вполне взрослой молодой женщиной с грубыми руками и тяжелым станом. Только приглядевшись к ее розово-юному, но всегда сохраняющему строгую серьезность лицу, можно было понять, что «женщина» всего лишь девочка-подросток с нетронутой, замкнутой душой. Была ли виновата в том ее ранняя заботливость, мать, наградившая таким телом, вообще вся чуркинская порода, ибо не бывало в деревне Чуркино людей худосочных и ледащих, — но, когда Тоня уехала в город, передав заботы о следующих поколениях похожей на нее сестре Вале, никто не верил, что Тоне всего только шестнадцать. Давали двадцать и двадцать пять, дивились и охали, когда она показывала паспорт, только что полученный, новенький, который она все боялась потерять. Сама Тоня словно бы привыкла к этой прибавочной взрослости, давно вошла в нее, может быть, верила, что ей впрямь двадцать пять — ужасный возраст, когда почти все, а девушки особенно, считают себя безнадежными старухами (со временем это проходит). И никто не знал, плакала ли Тоня, возвращаясь с первых вечеринок, когда, простояв, просидев в углу целый вечер, ни разу не станцевав, не испытав радости быть выбранной и приглашенной, она уходила, плелась где-то самыми глухими темными улицами, и все время ей хотелось почему-то, чтобы кто-нибудь пристал, напал даже и встретил ее отчаянный отпор. Но никто не попадался ей на пути, не приставал и не трогал, и, добравшись до общежития, она падала на свою узенькую скрипучую койку, молча тряслась в темноте. Она умела плакать беззвучно, совсем перестала ходить на вечера, а всякого мальчишку, рискнувшего приблизиться к ней, встречала такой насмешливой враждебностью, что очень скоро ее оставили в покое, тем более что в их кулинарном училище мальчишки были редки, находились, как в спелом малиннике, среди юных, жарких, гибких девочек, нарядно одетых, в большинстве своем горожанок, с пеленок усвоивших все девичьи обольщения и прихоти меняющейся моды. О, как искусно красили они волосы, как умело подводили тушью и тенями свои неробкие глазки! Среди этих девочек Тоня Чуркина выглядела взрослой, неуклюжей, тяжеловесной, и чаще всего заглядывались на нее совсем пожилые мужчины — лет тридцати...