Анатолий Кузнецов - Селенга Страница 17

Под вязом же было уютно, как в шалаше; бегали вверх и вниз муравьи.

— Вы славно живете, как при коммунизме, — сказал Крабов. — Общественные вишни, уток не воруют, и малину никто не ест.

— Ну, этого добра у нас есть, — уклончиво отвечал Савин. — Хорош дождичек, на картошку…

— Да, для картошки хорошо… для всего хорошо. Мотоцикл я собирался мыть, а вот теперь и не надо.

— Пьянствуют у нас, вот где бич, — вдруг сказал Савин. — Культура низка. Бьюсь, бьюсь, невыходы на работу, драки, понимаете, вроде вчерашней, счеты всякие личные. Ох, кажется, долго еще с этим жить…

— Мда…

Они постояли молча, наблюдая за прокурором. Сквозь листву просочилась и капнула первая капля.

— А! — махнул рукой начальник милиции и полез под дождь, в мокрые кусты. — У, вот где она свежа!

Чтобы не оставаться одному, управляющий, поеживаясь, тоже вышел, сорвал две-три ягодки, потом разохотился, стал выбирать.

— С того краю заходите, там должна быть ничего!

А прокурор, поливаемый дождем, рвал горстями, спешил, чавкал, он прямо-таки пришел в какое-то исступление; от кисло-сладкого вкуса ягод пробирала дрожь; его спина желтела под мокрой прилипшей рубахой, штанины были в репьях и земле, со шляпы струйками текла вода, а он все пробирался, обжигался о крапиву, бранился, бросался к богатым, щедрым веткам:

— Ах, хороша малина! Ах, хороша!

— Да, может, в дом пойдем? — сказал управляющий, с улыбкой и жалостью глядя на желтую спину прокурора.

— Пойдем, пойдем! Сейчас… Дождь, что называется, пришпарил.

Тут уж не выдержал и прокурор. Теряя тапочки, он тяжело побежал по картошке, а за ним начальник с управляющим.

Они ввалились в сени, хохочущие, толкаясь, как мальчишки; выяснилось, что прокурор бежал с сорванной веткой, которую общипывал на ходу.

— Вот это малина, ну и малина!

Разулись и принялись мыть ноги и сапоги под струйками, бежавшими с крыши на крыльцо.

— Пропала шляпа, теперь тебе жена всыплет, — сказал Крабов злорадно.

— А мы ее высушим, — жалобно сказал Попелюшко. — Вот бумаги понапихаем и высушим.

Савин принес ворох районных газет, стал делать из них ком, но что-то обнаружил и вчитался.

— Что?

— Тьфу ты, — хмыкнул Савин. — Тут меня, оказывается, кроют… а я не читал. За какое это? Позавчерашняя, что ли?

Начальник милиции расхохотался, раскатисто, с кашлем, захлебываясь от смеха:

— Его кроют… ах, ах… а он не читал! Ах, мать честная, его кроют, а он… не читал!

Савин смущенно изучал заметку, моргая глазами.

— И все неправильно, — с обидой заключил он. — Пишут!

Гости вошли в избу.

Сперва была совсем голая — только грубый стол да скамейки — маленькая комнатушка, и, полагая, что это пустая боковушка, гости прошли дальше, но там была узкая промежуточная комната поменьше, без стульев, заваленная мешками, какими-то приборами и пучками овса, пшеницы, трав; они толкнулись еще дальше, но войти не смогли, ибо дальше была только клетушка, вся заполненная двуспальной кроватью, — ею изба кончалась, поэтому им, несколько оконфуженным, пришлось вернуться в первую комнату, принятую за пустую боковушку, но которая, оказывается, была главной и парадной комнатой дома, а также столовой, судя по валявшимся на столе коркам и обгрызенным костям.

Пол давно не подметался, на подоконнике валялись дохлые мухи, и вообще во всем виднелось то унылое запустение, какое способны разводить, кажется, только одни немолодые мужчины без жен.

— Хотите мяса поесть? — спросил хозяин, открывая печь.

В печи оказался примус, на нем большой чугун с каким-то мутным варевом. Гости отказались.

— А то давайте, — радушно предлагал Савин, извлекая из чугуна едва ли не целый бараний бок. — Жена гостит второй месяц у родных, а я, как умею, готовлю себе пропитание: знаете, мясо беру, водой залил, соли туда — и ничего…

— А у вас, я погляжу, рабочие лучше начальства живут, — покачал головой Крабов. — Теснота…

— Рабочие есть и зарабатывают поболее моего, а кроме того, мы строимся, там, по-над балочкой, целая улица, полдома нам достанется, так неохота уж возиться тут, устраиваться. Жену отправил отдыхать, а мне одному просторно.

— Моя жена вечно в городе сидит, — вздохнул Попелюшко. — У тебя детей нет, твоей просто, махнула себе, а ты барана сварил в горшке, обглодал — порядок.

— А у вас много детей?

— Восемь.

— У-у, — промычал Савин.

— Старшие трое в лагере, скоро вернулся.

— Однако силен, бродяга, — сказал Крабов. — У меня двое, и то… Но жена у меня, хлопцы, славная, ах, какая у меня жена! А вот у него — ведьма.

— Ну, допустим! — обиделся прокурор; ему захотелось тоже похвастать женой, и он сказал: — Она у меня красивая, захотела сбросить десять кило — и сбросила, не то что я.

— С такой оравой и тридцать кило сбросишь, — заметил Крабов.

— Детей бы на лето в деревню вывозить, — мечтательно сказал Попелюшко. — Чтобы они на вишни лазили.

Савин, улыбаюсь, встал и открыл окошко. В него влетел свежий воздух с дождевой пылью, вкусный, как вода из колодца. На дворе быстро темнело, только полыхали молнии. Савин пощелкал выключателем.

— Вот же мудрецы — как гроза, выключают свет.

— Может, в этом есть какой-то смысл?

— Какой там смысл! Невежество.

— Однако! — встревожился прокурор. — Как же мы теперь поедем?

Дождь продолжался затяжной, и было ясно, что сумерки, пришедшие с ним, уже не разойдутся, а дороги развезены и затоплены.

— Ночуйте у меня, — предложил Савин.

— У меня завтра суд, — сказал прокурор. — Слушается серьезное дело, мне надо, хоть расшибись.

— А мне к восьми на службу.

— Да всем надо, — сказал Савин. — Меня вон в сельхозотдел вызывают зачем-то.

— Греть будут?

— Наверное…

— Нет, но как же мы поедем?

— Да вы спите у меня, — беззаботно сказал управляющий. — В два часа ночи за мной придет машина, я вас разбужу, и вместе поедем. Учитывая дорогу, к восьми доберемся, а застрянем — скопом вытащим; видите, даже двойная выгода.

И, видя, что гости заколебались, добавил:

— О мотоцикле не беспокойтесь, хлопцы починят, а потом подошлете милиционера.

Крабову очень не улыбалось ехать на мотоцикле ночью, в грязь, по незнакомым дорогам, и он сообразил, что, как начнут биться в колдобинах, коляска под прокурором точно сломается.

— Идет, — сказал он. — Где у тебя сапоги высушить?

Они развесили мокрую одежду на печке. Попелюшко и Крабов легли вдвоем на хозяйскую кровать, и хотя кровать была двухспальная, им было тесно при прокурорской ширине. Савин накинул дождевик и куда-то ушел.

Некоторое время лежали молча. Но каждый затаился, боясь потревожить соседа, и знал, что сосед также не спит, а думает о чем-то. И так они думали, думали…

Вдруг сквозь шорох дождя донесся отчаянный гам, выкрики, скрежет, и опять Крабов вздрогнул, но вспомнил, что это крик утиного народа, что их, наверное, кормят на верхнем пруду, но было странно, почему их кормят в темноте. Вспомнил хромого сторожа и подумал, что охрана никуда не годится, но, раз управляющий так уверен, значит, так можно, и взводы сторожей, так же, как и милиция, здесь не надобны, и это почему-то его оскорбляло.

— Ну тебя к черту, давай валетом, — сказал Крабов и, забрав подушку, перекатился к другой спинке. — Габариты у тебя!

Попелюшко глубоко вздохнул.

— Жена, наверное, с ума сходит… — задумчиво сказал он.

— Моя приучёна, — грубо сказал Крабов. — Семнадцатый год, бедняга, со мной мается, привыкла… Ты знаешь, ведь она у меня эстонка, — зачем-то добавил он.

Затихший было печальный утиный крик возобновился с новой силой. Молния вспыхивала, но уже беззвучно: вероятно, гроза удалялась. Тикали не замеченные прежде ходики. Вдвоем в постели было жарко.

— Вот, послушай, я тебе армянскую загадку задам, — сказал, покряхтывая, Крабов. — Снизу пух, a сверху страх.

— Отстань, — буркнул Попелюшко.

— Прокурор лежит на перине! — с торжеством сообщил Крабов. — А теперь такую: вокруг вода, посредине закон.

— Прокурор купается, — сердито сказал Попелюшко. — А ты дурак.

— А, ты знал, — разочарованно протянул Крабов.

— Вот я тебе про милицию загадаю, — рассердился прокурор.

— Про милицию много анекдотов, неинтересно…

— То-то и помолчал бы.

Помолчав, они заснули, и время от времени прокурор чувствовал, как острые коленки начальника милиции препротивно бьют его в мягкий нежный живот. «И чего бы сучить!» — возмущался он во сне и обижался до слез.

Сквозь сон же он слышал, как приходил Савин, подтягивал гирю на часах, о чем-то озабоченно говорил с Крабовым. И так повторялось много-много раз. Савин приходил, уходил, а у прокурора не было сил проснуться и узнать, в чем дело.