Юрий Авдеенко - Дикий хмель Страница 17

— Их надо — раз-два... И обманывать, обманывать. И не признаваться. Не признаваться ни за какие клятвы на свете.

В чем не признаваться, я не поняла, но кивала ей.

Глаза у Люськи тогда горели, как у волчицы. И я смотрела на нее с восхищением. Потому что целовалась всего один раз в жизни. С мальчишкой из десятого класса. Да какой это был поцелуй — ткнулись носом в нос за дверью пустого коридора и разбежались...

Самое интересное, что Вика Белых обо всем сразу догадалась. Посмотрела на меня хитровато. Спросила шепотом:

— Целовались?

Я кивнула. Покраснела. И Вика покраснела тоже...

— Ау!

Я спрыгнула на песок.

— Мать, ты ненормальная, — сказала Люська. — Сломаешь ноги.

Но песок принял меня хорошо, спружинив. Ноги не разъехались. Я лишь немного взмахнула руками.

Мы пошли по стенке, которая тянулась вдоль берега, широкая, зацементированная, с железными, полинявшими от солнца раздевалками. Скамейки стояли здесь тоже часто, но сидеть на них не хотелось: уж такими обшарпанными оказались они за лето. Мы решили пройти до конца стенки, потом повернуть назад в город и в ближайшем кафе выпить по чашечке кофе.

Прошли с километр и, прежде чем повернуть, могли пройти еще столько, как вдруг в мутно-серой ложбине, возникшей на секунду между двумя волнами, я увидела голову человека. Море штормило так здорово, что о добровольном купании нельзя было и думать. Однако в течение целого мгновения я наблюдала что-то круглое, черное, очень похожее на голову человека, усталого, неспособного приподнять над волной даже свое лицо.

— Человек! — я, кажется, толкнула Люську. — Человек! Там человек!

Мы остановились. И минуты три смотрели на мутное море. Смотрели так напряженно и пристально, что у меня закружилась голова. Я прикрыла глаза ладонью... А когда открыла их, то вновь увидела что-то черное и круглое. Оно, покачиваясь, плыло на хребте пологой волны. И я поняла, что это не человек. И догадка осенила меня:

— Мина!

Разумеется, ни Люська, ни я никогда в жизни не видели настоящую морскую мину. Но мы очень любили кино. И охотно смотрели фильмы в кинотеатрах и по телевизору. Конечно, когда-то в каких-то фильмах про моряков нам и довелось это круглое, рогатое чудовище увидеть...

Переваливаясь с волны на волну, оно медленно приближалось к берегу.

Ох, ох, — вздыхали волны, и брызги летели вверх белые и мелкие. Стенка была подмочена не только с самого края. В двух-трех местах пена докатывалась до скамеек.

Подумалось: «Через какое-то время мина ударится о стенку. Над стенкой в десяти — пятнадцати метрах пролегает железная дорога. Если произойдет взрыв...»

— Бежим! Надо сказать кому-то про мину.

Сняв шлепки, подгоняемые и страхом, и ветром, и брызгами, мы побежали что было сил назад, к пляжу...

— Вот это кросс!

Мужчин было двое. Молодые. Примерно одного роста. Очень похоже одетые. Один, кажется, был грузин. Другой — светлый, курносый.

Фразу произнес грузин. Я посмотрела на мужчин. Они не внушали мне никакого доверия. И взгляды у них были игривые, несерьезные. Но кроме нас, четверых, никого больше на пляже не было. И я сказала:

— Там мина!

И показала рукой на стенку.

— Может, дельфин, — улыбнулся грузин.

— Вы шутите неумно, — я произнесла слова резко и даже зло.

Грузин покраснел. Второй, светловолосый, хлопнул его по плечу:

— В такой шторм дельфины не станут приближаться к стенке. Пойдем посмотрим, Демна.

— Идите к пятой раздевалке, — сказала Люська, до этого молча разглядывавшая мужчин.

— Все ясно, — светловолосый задержал на Люське свой взгляд. — Напротив пятой раздевалки.

— Смотрите не заблудитесь.

— Приложим усилия... А к вам, девочки, просьба. Если вы, конечно, не очень торопитесь. Постойте здесь до нашего возвращения и никого не пускайте на стенку. Вдруг и правда мина.

Люська сказала:

— Круглое и темное там плавало точно.

— Круглое и темное, — бодро повторил светловолосый и торопливо пошел вслед, за товарищем.

— Ну, как кадры? — спросила Люська.

Я возмутилась:

— Прекрати. Иначе я сейчас уйду...

— Сейчас польет дождь. Уйти ты можешь только в наш сарай. А там очень скучно...

— Пусть лучше сарай, чем такие знакомства.

Люська ответила спокойно, будто ее совсем не обидел мой тон. А может, и вправду не обидел.

— От тебя никто ничего не требует. Веди себя скромнее...

Со стороны висячего моста через сквер бежали пограничники. Лейтенант — в фуражке с ремешком через подбородок — крикнул:

— Девушки, немедленно бегом за мост.

Солдаты дышали тяжело, топали сапогами, продавливая следы в сыпучем песке.

Вода в речке по-прежнему была спокойной и зеленой, как листья. Не верилось, что рядом бушевало море.

Возле рынка, справа от входа, на голубой стене сапожной мастерской висели клетки с канарейками и волнистыми попугаями. Тут же мужчина в сильно поношенном армейском обмундировании танцевал цыганочку под собственный аккомпанемент. Голосил тонко и немного гнусаво:

— Тили-тили, тили-тили...

Лицо у него было не пьяное, а больше ненормальное. Иногда он хлопал в ладоши, иногда поднимал руки и странно шевелил пальцами, словно пытался нащупать что-то.

— Местный дурачок Тихонравов, — услышала я за спиной мужской голос. Повернулась. Мужчины, которых мы встретили на пляже, нагнали нас. Светловолосый коснулся моего локтя:

— Можно было не волноваться. Пограничники все время наблюдают за морем.

— Это хорошо, — сказала я и высвободила руку.

Люська спросила:

— Откуда она взялась?

— Надо полагать, что это старая мина, поставленная нами или немцами во время войны. Сегодня ее сорвало штормом.

— Через столько лет?

— Не имеет значения. Если мина забыта и не вытралена, рано или поздно она о себе заявит.

Люська не унималась:

— Ее выловят?

— Не думаю. Скорее всего, расстреляют.

— Это страшно, — сказала Люська.

— Есть вещи и пострашнее, — мрачно сказал грузин.

Люська посмотрела на него с опасением.

...Мы не увидели водяного столба, широкого и грязного, взмывшего над морем, но услышали взрыв, раскатистый, словно крик. Лихорадочно задрожали деревья. И стекла в доме напротив задребезжали нехорошо. Женщина, шедшая с рынка, остановилась в изумлении. Казалось, даже петрушка в ее корзине ожила, зашевелила листьями. Женщина сказала:

— О боже!

Светловолосый ответил:

— Бог ни при чем.

Я улыбнулась.

Он спросил:

— Как вас зовут? — Наташа.

— Я так и думал, — по Люськиным понятиям он явно «кадрил» меня.

Потом последовал банальный вопрос:

— Куда вы идете?

Люська нахально ответила:

— В ресторан обедать.

Мы никогда не обедали в ресторане. Нас вполне устраивало кафе-самообслуживание. Однако Люськино нахальство было понятно лишь мне, потому что слова эти она произнесла равнодушным и даже чуточку усталым голосом. Ну, мало ли людей обедают в ресторане?

— Какое совпадение! — обрадованно воскликнул светловолосый.

— Нет, нет, — поспешила разочаровать его я. — У меня болит голова, я иду домой спать.

— При головной боли хорошо помогает коньяк, — с видом знатока заметил грузин.

— В малых дозах, — пояснила Люська.

— В малых дозах, — как эхо, подхватил светловолосый.

— Ни в каких, — упрямо возразила я.

— Ваша подруга в плохом настроении, — сказал светловолосый Люське.

— Ее напугала мина, — определила Закурдаева.

— Тихий уют, вкусный обед. Разве это не успокаивает нервную систему? — спросил грузин.

— Наташа, у людей принято, что меньшинство подчиняется большинству. Нас больше... Мы способны уговаривать вас бесконечно. Смилуйтесь...

— Хорошо, — сказала я. — Мы пойдем с вами в ресторан при одном условии: за свой обед мы платим сами.

— Бухгалтерия раздельно, — засмеялся светловолосый. — Другие бы спорили, а мы не будем...

Люська поглядывала на меня если не осуждающе, то скептически.

Местный дурачок Тихонравов заунывно с переходом на гнус пел:

В жизни раз бываетВосемнадцать лет...

Сам же он был намного старше этого возраста...

Признаюсь, я почему-то стыдилась ресторана. Вспомнила Прасковью Яковлевну. Ее слова, идущие, наверное, из самой глубины души: «Ужасть, ужасть...»

Подумалось: все-таки я испорченная, порочная особа.

Официантка принесла меню. Светловолосый бодро сказал:

— Так, значит, коньяк?

Я почему-то повернула голову направо. И остолбенела... За соседним столом сидел Буров. Сквозь толстые очки он смотрел на меня...

— Вы читали Пильняка? — спросил Буров.

— Нет. А кто это?

— Был такой писатель. Известный в двадцатые-тридцатые годы.