Владимир Крупин - Спасенье погибших Страница 17

— Благодарю вас, — сухо сказал мне Михаил Борисович, отлично, я думаю, понимая суть наклонения соседа к моему уху. — Но имейте терпение выслушать хотя бы еще одну заслугу, она кратка: Илья Александрович рекомендовал, и усиленно, лишать литераторов пишущей аппаратуры, пишмашинок, диктофонов, магнитофонов, даже авторучки и карандаши он советовал выдавать на полчаса в день. Касательно блокнотов он высказывался против них. Он обращался к опыту литературы и рекомендовал в зависимости от размеров литератора шить ему сменные манжеты к рубашкам. И выдавать на декаду. По прошествии читать и стирать… Я не закончил, но я сказал, — горько завершил Михаил Борисович, захлопывая папку.

— Итак, — подытожил Федор Федорович, — утверждаем музаификацию, то есть полуплотских тематических вдохновительниц; также утверждаем изменение фамилий на нейтральные или говорящие, утверждаем роман-синтетику, тут с синтетикой надо подработать, сейчас нет доверия к химическим терминам, может, роман-агломерат, роман-энциклопедия, роман ну я не знаю, это я рыбу говорю в порядке бреда, роман-обобщение, роман опыта и знания, то есть роман будущего. Это-то утвердим, но вот как лишить членов секций пишмашинок и блокнотов, как выдавать авторучки на полчаса, у нас ведь не колония Макаренко, даже не современная тюрьма. Тут сделаем фигуру умолчания, но в книге воспоминаний, думаю, попросим Михаила Борисовича об этом высказаться одним из первых.

— Я за алфавит! — воскликнул Михаил Борисович. — Я всегда только за алфавит. Я благодарен сыну, что он избрал букву псевдонима после моей, но думаю, где совесть у всей буквы «б», у всех Березиных и Бирюзовых, Беллетристовых, Буквоедовых, где? Но это в сторону. То есть я за алфавитное расположение материалов в сборнике, за алфавитное подписание некролога, за…

— Некролог! — ахнул Федор Федорович. — Где некролог?

— Уж набран, уж сверстан, уж в полосе, уж в матрице, — было отвечено ему.

Церемония. Обиды

По сигналу церемониймейстера, как остряки называли распорядителя похоронной процедуры, его помощницы Люда и Лиля стали надевать толпящимся у входа в зал траурные повязки. И сам зал, где вчера еще заседали, был посредством приспущенных, присборенных штор, притушенных люстр, прикнопленных черных полос, прибитых еловых ветвей превращен в траурный. До того, как прийти в технические секретари, Люда была портнихой, и ей пригодилось умение держать во рту массу булавок, накладывать повязку на руку, обкручивать ею рукав и закалывать снизу, со стороны подмышек. Было у Люды и усовершенствование — игольная подушечка, прикрепленная на ее собственном рукаве, ежившаяся теми же булавками, это когда надо было с кем-то поговорить, когда первые минуты церемонии сменяли последующие, более раскрепощенные. Вторая, Лиля, никем еще не работала, она пришла в секретари прямо из института, куда пришла прямо из школы, куда пришла из рук няньки, так что жизненного опыта у нее было немного, если не считать жизненных инстинктов, но ведь они не опыт, а данное, она была внучкой классика, и ее внучатость и ее застенчивость, ее скромная улыбка, постоянно возникавшая в ответ на вскрикивание укалываемого ею очередного члена траурного караула, извиняли ее. Обе искренне жалели, что нет Арианы. «О, Аринушка!» — тихо говорила внучка, и бывшая портниха Люда тихо мычала ртом, покрытым стальной щетиной.

Арина, как звали в просторечье Ариану, что и говорить, обставляла любые процедуры молниеносно. Глядишь, уже и выстроились попарно и почетверочно, глядишь, и повели очередную четверку, глядишь, и музыка звучит, глядишь, с улицы пришли, докладывают, что автобусы поданы, а один подпячен к выходу и задние дверцы отворил. А тут одни нервы.

Да еще Яша явился, как без него?

— Вниз по матушке по Волге, — говорил он, спасибо хоть негромко. — Но как? Как вы видите струги Разина перед плотиной Чебоксар, Куйбышева и эт сэтэра? Значит, вмешательство в экологию убивает не только природу, но и народную песню. Подозреваю диверсию. О, пардон! — Он посторонился перед выходящими и отстоявшими пять минут четырьмя людьми. — Людочка, Лилечка, давайте и я постою. Приколите мне справа и слева. У меня больше всех скорби. Они-то стоят в ногах и у изголовья и думают, что их тоже значительно похоронят, а мне надеяться не на что. «Пожалейте меня, — сказал мой классик, — мне еще предстоит умереть». Ой! — Это его Лиля уколола. — Лилечка, как дедуля? Поклон от Яши. Я думаю, он устранился от сегодняшнего не из-за презрения к жизни, но из-за значительности мемуарности, в которую пора и мне впадать. А не впаду. Отчего, спросите.

— Отчего? — промычала Люда.

Лиля застенчиво улыбнулась.

— Из-за дедули. Он все опишет, мне остается горе невысказанности. Горе наше хотя и стало безбрежно, но все же требует залития.

Представитель ораторов отозвал в сторону Федора Федоровича, прося, чтоб не было повторений в речах, распределить, кому какие эпитеты произносить о покойном. Вопрос был щепетильный. Конечно, время рассудит, время все поставит на свои места (все почему-то надеялись на время, точнее на справедливость текущего времени). Поставить-то поставит, да ведь когда? И сейчас хотелось знать, на какой эпитет наработал Залесский, кто он есть? Известный? Да. Он выступал по телевидению и даже вел программу. Умел изящно прерывать выступающих якобы для их же пользы и якобы из-за того, что уходит спутник связи, умел вести программу, телезрители письма писали, Залесский цитировал, говоря, что он бы под этим подписался, под этим наполовину, а это его огорчило категоричностью. Так что можно к прилагательному «известный» добавить и наречие «широко».

— А можно «знаменитый»? — спросил представитель ораторов.

— М-можно, — разрешил Федор Федорович.

— Глубоко принципиальный?

— М-можно. С расшифровкой… в отстаивании своей позиции.

— Глубоко эрудированный?

— Можно, но ведь есть уже «глубоко». Ставьте «разносторонне».

— Талантливый? — спросил председатель.

Тут они оба запнулись. При всем своем нигилизме они знали, что талант дается свыше. Помолчав, решили, что «одаренный», «несомненно одаренный» будет в самый раз. Ведь столько напечатал, это надо уметь.

— Даже пометьте «яркоодаренный».

Представитель ораторов пошел к своим и сказал тому, который хотел говорить о таланте Залесского, что нельзя. Тот закипятился:

— А почему? А это волюнтаризм, а вы знаете, что он осужден? А вы не имеете права отказать мне в праве на свое мнение. Залесский глобально талантлив, конгениален, много писателей в дачном поселке, но гений-то один! Я не знаю как вам, но он мне всегда звонил и говорил: «Сережа, нас мало, нас, может быть, двое, ты и я». А вы запрещаете сказать слово правды.

— Не знаю, говорите с Федор Федорычем.

— И поговорю! Я бы даже сказал: Залесский внезапно талантлив, он, понимаете ли, жил без этого центропупизма, этого, понимаете ли, центропупства, он был прост, но внезапен. Вы помоложе, а я помню один из симпозиумов, где, сидя в комнате президиума, Илья Александрович с ходу пошутил, внезапно услышав слово «трансмиссия», словцо техническое, а он мгновенно сделал из него выражение, он с лета сказал: «Трансмиссия — это миссия в трансе», — каково? Или к вопросу о дружбе народов, он любил выражение «Кабардино-Болгария», или называл передачу по телевидению «Играй, гормон». А вы говорите! Или осовремененная переделка Некрасова: «Выдь на Волгу — чарльстон раздается».

— Воля ваша, — уступил Федор Федорович. — В конце концов, стенограммы не будет, а вы за свои слова отвечаете.

О, как скорее хотелось Федору Федоровичу завершить процедуру. И так уже она разрасталась до события, и так уже мерещился Федору Федоровичу звонок с приглашением на беседу по самому широкому кругу вопросов. О, лишь бы не было скандала!

Федор Федорович даже стерпел ехидный вопрос Иды: когда же по сценарию поэты должны сочинить по экспромту? Он и не то бы стерпел и дорого заплатил бы, чтоб наступивший понедельник как можно скорее перестал быть тяжелым.

А и нелегок он был — два прощания. С Залесским в еловом зале, с Олегом в сосновом. Непонятно было, к кому сколько пришло провожатых: идущие через один зал проходили и через другой и наоборот. Мелкие уколы Лили вскоре прекратились, она набила руку, и Люда уже держала иголки не во рту, а на подушечке.

Ораторы, уступая друг другу место в дверях, направились говорить речи.

Речи прошли хорошо. Даже маленький конфуз, когда предстал перед микрофоном незапланированный друг Залесского, не испортил впечатления. Друг, никто не знал, как его имя и фамилия, был с горя, и как осуждать, что он не мог продумать начало речи и все остальное. В самом деле, нельзя же было так начинать:

— Вот гляжу я на тебя, Илья, но тебя здесь нет.

Федор Федорович, испуганный тем, что сейчас начнется мистика, что друг заедет в те сферы, за которые потянут на ковер, что друг может сказать что-то о душе, быстро вмешался: