Сергей Снегов - Язык, который ненавидит Страница 17

— А вот это сейчас увидишь! — сказал он и бросился на меня.

Я сопротивлялся с минуту, потом оказался на полу, а Мишка сидел на мне, с наслаждением прижимая мою грудь коленом.

— Так не пойдет, — прохрипел я, поднимаясь. — Ты слишком уж неожиданно налетел, я не успел приготовиться. Давай по-другому.

— Пусть по-другому, — согласился он.

На этот раз моего сопротивления хватило минуты на две. Раз за разом мы начинали борьбу сызнова, и результат ее был неизменно тот же — я лежал на полу, а Мишка Король сидел на мне.

— Ух, и жалко же, что меня в тот вечер не допустили до тебя, — сказал он, отряхивая пыль с ватных брюк. — Ну и было бы!.. Теперь уж ничего не поделаешь!

Пари на разок

Это произошло спустя неделю после того, как меня перевели в первое лаготделение, самое сытое и грязное отделение нашего заполярного лагеря.

Я сидел на камне у ЧОСа — части общего снабжения — и ожидал бухгалтера, ушедшего поболтать с каптером. Мне полагались новая телогрейка и ватные брюки, я отпросился с работы, чтобы не проворонить их. Я уже рассказал, как «увели» мою гражданскую одежду — надо было хоть по-лагерному прилично одеться, сменив оставленное мне рванье на «первый срок».

Было тепло и ясно, низкое нежаркое солнце заливало горы. Ржавая пламенная Шмидтиха нависала над лагерной зоной. Я повернул к югу лицо, вслушивался в мерный шум Угольного ручья — он протекал по зоне, — думал о милых мне пустяках из старой жизни — впервые за многие месяцы мне было привольно и легко. Я даже растрогался от всего этого — шума ручья, осеннего солнца, яркой, как детская игрушка, Шмидтихи.

Недалеко от меня, тоже на камне, сидел один из «своих в доску». Тупое, мрачное лицо было опущено к земле, руки лежали на коленях — он, как и я, греясь в солнечных лучах, ожидал бухгалтера. Я разглядывал его и думал о том, много ли человеческих жизней кончилось в его руках и какой отпечаток каждая отнятая жизнь оставила у него на лице. Он не обращал на меня внимания — рваный мой бушлат его не интересовал. По очереди он был впереди меня, а в остальном придираться ко мне не имело смысла.

Лагерь был пуст. Развод недавно окончился. Нарядчики завершили беготню по баракам в поисках отказчиков от работы и разошлись по производственным объектам. Изредка по зоне пробредали дневальные, таща на спинах мешки с хлебом. На угловых вышках дремали часовые.

И тут из крайнего — женского — барака вышла она и лениво направилась к нам.

Нет, она была хороша не только в мужской зоне, не только для нас, изголодавшихся по женщине больше, чем по воле, по солнцу, по вкусной еде. Она была хороша вообще — невысокая, плотная, кареглазая, молодая. Она шла, покачивая бедрами, прищуриваясь на свет и попадавшихся дневальных. В лице ее, пухлом и бледном, было что-то порочное, насмешливое и манящее.

Сосед мой хмуро посмотрел на нее и снова опустил голову. Она его не интересовала. Он всем своим видом показывал, что ему плевать на то, существует она или нет. Это было противоестественно. Больше того, это было оскорбительно. Когда женщина проходила мимо мужской бригады, люди бросали кирки и лопаты, обрывали разговоры и молча следили за ней тоскующими, неистовыми глазами. И долго еще после ее исчезновения кругом восхищенно сквернословили, разбирали ее по косточкам и жилочкам, упивались бранью и домыслами о ее поведении. А он отвернулся, едва бросив на нее равнодушный взгляд. Этого она не смогла перенести. Она остановилась перед ним и вызывающе сплюнула в сторону. Она крикнула — у нее был звонкий голос, достаточно сильный, чтобы заставить слушать себя.

— Здорово, Сыч! Думай, не думай, лишней пайки не дадут!

Он проворчал, не поднимая головы:

— Здорово, коли не шутишь!

Она продолжала, настойчиво втягивая его в разговор:

— В отрицаловку записался? Чего на развод не вышел? Или темнишь мастырку приладил? Ишь ты, лорд какой, на солнышке загорает!

Слушая их разговор, я переводил его в уме на более привычный мне язык. «По фене ботать», то есть болтать на воровском жаргоне, я еще не научился, но многие слова уже знал. Во всяком случае, ее речь, помесь блатной с лагерной, разбирал легко. Я знал, что «отрицаловка» это сборище людей, отказывающихся от работы, «мастырка» — небольшое увечье или фальшивая рана, дающая освобождение от работы, «темнить» — обманывать, а «лорд» — важный заключенный, лагерный чин, которого даже старший нарядчик не осмелится схватить за шиворот.

Он увидел, что отделаться от нее не удастся, и немного смягчился. В его скрипучем голосе послышалось что-то, похожее на уступку.

— Бугор прискакал, в ЧОС топать, бушлаты подбирать, — пояснил он. Это означало: бригадир сообщил, что ему выписали новую одежду. Он помолчал и поинтересовался в свою очередь: — А ты, Манька, пристроилась уже?

— Вчера подженилась, — с гордостью объявила она. — Теперь я за Колькой Косым. Передай всем, кто не хочет с Колькой беседовать.

Ну кто бы захотел «беседовать» с Колькой Косым, старшим комендантом нашей зоны? Опытный вор и убийца, он твердой рукой правил в лагере. Нож из голенища у Кольки вылетал легче, чем слова из его изуродованного рта. Новость произвела впечатление на моего соседа. Он даже потеснился на камне, предлагая Маньке сесть. Но она, похоже, сама еще не очень верила в магическое действие имени своего «мужа». Она стояла, оживленно болтая, а сосед угрюмо слушал, временами вставляя слово-два. Прозвище «Сыч» было дано ему неспроста.

Беседа их уже шла к концу, и Манька собиралась удалиться, когда из барака, стоявшего на береговом обрыве, появился новый блатной. Он, видимо, шел в уборную, но, заметив нас, повернул в нашу сторону. Манька видела его хорошо, а Сыч сидел к нему спиной. Новый сделал каждому понятный жест приложил палец ко рту — и на цыпочках, чтобы не шуршать галькой, приблизился. Он встал позади Сыча и осторожно, продвигая руку на сантиметр в минуту, засунул пальцы в карман его бушлата. Все совершалось при полном спокойствии: я молчал, наблюдая, как вор у вора дубинку крадет, а Манька и ухом не повела, словно и не было этого второго — только в глазах ее играли глумливые огоньки и рот приоткрылся от волнения.

Воровская техника у второго, похоже, была совершенна. Он вытащил из кармана у Сыча рваный носовой платок с завязанным уголком, быстро развязал узел зубами и, высоко подняв руку, показал нам свою добычу — новенький бумажный рубль. Все остальное было проделано так же четко — вор снова завязал уже пустой узел, осторожно засунул платок на старое место — в бушлат Сыча — и, ухмыляясь, спрятал себе в карман добытый рубль. После этого он хлопнул Сыча по плечу и «официально нарисовался».

— Посунься! — бросил он Сычу и уселся с ним рядом на камне. — Чего с Манькой лаешься? Она в люди вышла — Кольку в мужья заимела.

— Не лаюсь, — ответил Сыч равнодушно. — Спрашивала, чего на работу не иду.

— А чего? Семь раз больной — воспаление хитрости прихватил?

— Не… Бугор бушлат первого срока обещает. С нарядчиком договорился, вечером отработаю.

— Заходи после ЧОСа к нам. Козла забъем.

— Нельзя. В лавке сегодня табак. Пойду папиросы покупать.

Тут в разговор вмешалась Манька. Ее уже давно распирало. Она принадлежала к тем, кого самая маленькая тайна жжет.

— А на что купишь?

— Рубль у меня, — похвастался Сыч, ударяя рукой по бушлату. — На курево заначил.

— Какой рубль? — допытывалась она. — Где хранишь?

Он с подозрением поглядел на нее, но ответил на все вопросы.

— Новенький рубль, самой свежей выпечки — не сомневайся! В платке, в узелке, завязан.

— Нет у тебя этого рубля, — с торжеством объявила она. — И не было никогда — все врешь! Век свободы не видать — нету!

Он нахмурился, но еще сдерживался.

— Что хочешь ставлю — есть! Васька свидетель. — Сыч показал на товарища.

— Идет! — крикнула Манька с увлечением. — Кладу трешку против твоего рубля.

Она вытащила из-за пазухи зелененький билет и помахала им в воздухе, заранее упиваясь победой. Но Сыч рукой отвел ее трешку.

— Не пугай бумажкой! — сказал он с презрением. — Раз такая смелая, ставь один разок против моего рубля.

Манька заколебалась. Хоть и риска не представлялось никакого — сразу после вчерашней «подженитьбы» было зазорно ставить подобные заклады. Но игорный азарт бушевал в ней, а равнодушная уверенность Сыча бесила. Даже со стороны было видно, что Маньке хочется дать Сычу по роже.

Для уверенности она уточнила:

— Значит, так. Рубль? Новенький, один? В узелке платка?

Он повторил:

— Рубль. Новенький, один. В уголке платка. Проиграю — выплачиваю тебе рубль. Выиграю — тут же ставишь разок.

Васька одобрительным возгласом утвердил условие пари. Но Маньке они теперь не казались пригодными. Выигрыш жалкого рубля не удовлетворял ее широкую душу. Об ее успехе должна была узнать вся зона, весь лагерь, весь блатной мир. Она крикнула, пылая от возбуждения: