Анатолий Тоболяк - Попытка контакта Страница 17

— Ты что, и сегодня поссорился с ним?

— Кто сказал?

— Я так подумала…

— Ну и зря. — Мы вышли из переулка на солнечную, многолюдную улицу. — У нас с отцом все в порядке. Все в норме, блин-компот. Уу, липовая нога, шагай! — злобно прикрикнул я.

— Болит?

— Болит, сволочь.

— Перестань ругаться!

— Не перестану.

— Давай сядем в такси, раз ты такой хромой. У меня есть деньги.

— Не сядем. Деньги беречь надо. Скоро пеленки надо будет покупать, распашонки, подгузники всякие… — бормотал я, шагая и гримасничая.

Татьяна не рассмеялась, наоборот, тревожно взглянула на меня и замолчала, опять надолго замолчала. Я тоже умолк и не мешал ей думать, лишь искоса бросал на нее взгляд, и всякий раз меня как огнем обжигало: неужели это моя без пяти минут жена идет рядом со мной?

Около перекрестка кто-то окликнул меня: «Константин!» Мы разом обернулись. По ту сторону дороги стояли красные «Жигули», а из них, приоткрыв дверку, махал рукой Вадим Павлович Любомиров.

— Кто это? — удивленно спросила Татьяна.

— Хахаль, — коротко ответил я.

Мы перешли дорогу. Я сразу заглянул в салон машины: не прячется ли там мать.

У Любомирова был серый, невзрачный вид, как у какого-нибудь изделия местной швейной фабрики. Ему бы работать секретным агентом с такой бесцветной внешностью: взгляд по нему скользит и не останавливается, разве только смотреть в упор.

— Куда идете? — спросил он, хмурясь и приглядываясь к Татьяне через очки. — Могу подвезти.

— Да нам недалеко, — миролюбиво ответил я.

— Все равно. Хромаешь ведь. Садитесь! — пригласил он, и я понял, что ему еще ничего не известно о моем ночном исчезновении.

— Садимся, — сказал я Татьяне. — До гостиницы «Центральная», шеф, — дал я направление Любомирову, когда мы забрались на заднее сиденье.

Он молча кивнул и бросил беглый взгляд в зеркальце: как, мол, мы там, прилично ли себя ведем? Само собой, я тут же обнял Татьяну за плечи, развалился вальяжно — пусть смотрит, пусть мотает на ус!

— Знаете, что отец приехал? — спросил я, едва мы тронулись с места.

Машину дернуло. Любомиров обернулся.

— Какой отец? — быстро спросил он.

— Ну какой! Мой, разумеется. Леонид Михайлович Ивакин. Ваш дружок закадычный. Явился — не запылился.

Опять машину дернуло, и опять он быстро обернулся.

— Когда? Зачем? — И голос у него был какой-то испуганный.

— Вчера прибыл. А зачем — ясно. На дочь поглядеть, на меня. Наверно, сильно соскучился, — охотно объяснил я. — В гостях у нас был. С матерью беседовал о смысле жизни. Она рада страшно, сама не своя.

— Вот как! Не знал, — сказал он и замолчал, застыл за рулем.

Мы свернули на улицу Зеленую, действительно зеленую, всю в тени тополей.

— А вы чего не радуетесь? — спросил я, немного погодя. — Вы же пуд соли вместе съели. Однокурсники как-никак. Я бы на вашем месте здорово обрадовался.

— Так ты к нему едешь?

— А то куда же!

— Так. Понятно. — Он тормознул неизвестно зачем и опять прибавил газу.

— В аварию не попадите, Вадим Павлович. Плохо ведете.

— Хорошо веду. Я всегда так вожу. Ну как он?

— Отец-то? Постарел, ох, постарел! Старикашка дряхлый, трясется весь.

— Как? Почему?

— Ну ясно почему. От неправильного образа жизни. Истаскался. Мотается по стране, как бродяга. Ни кола ни двора. Жуткое дело! Так и под забором недолго умереть.

— Это правда?

— Ну да! Помогли бы ему. Взяли бы его под свое начало на завод. У него все-таки диплом есть.

— А он что, хочет вернуться? — опять рванул Любомиров свою телегу и опять в его голосе (если только мне не почудилось) прозвучал испуг.

— По-моему, да. — Я крепче обнял Татьяну: помалкивай, мол.

А он поверил, Любомирчик, поверил ведь, клянусь! Поверил, что отец может вернуться на круги своя и, может быть, даже вообразил, что тот делает попытки примирения с матерью! И плечи у него вздернулись. И затылок, серый, прилизанный такой, напрягся. И руки крепче сжали баранку. И он поехал было на красный свет, но вовремя опомнился. И замолчал досамой гостиницы.

— Передай привет отцу, — сказал он, когда мы вылезали из машины. — Пусть позвонит, если захочет.

— А вы не зайдете?

— Нет. Спешу, к сожалению.

— Ну, ясно, спешите, к сожалению. Спасибо за подвоз, Вадим Павлович. Мать увидите, скажите, что я жив.

— Как понять?

— Так! Я ушел из дома. Теперь вам лафа. Пейте чай сколько угодно. Никто вам не помешает.

С этими словами, взяв Татьяну под руку, я поднялся по ступенькам, спиной ожидая его оклика. Но он не окликнул, может быть, так обрадовался моему сообщению об уходе из дома, что лишился дара речи?

15

Я думал, что они сидят в номере в том же составе: Лиля, Поля, отец. Но там была одна блондинка в полном одиночестве. Она устроилась в кресле, подвернув ноги, прикрывшись пледом, и спала так крепко, что не услышала, как мы постучали и вошли.

Во сне у нее было лицо маленькой девочки: нежно-розовое такое, с приоткрытым ртом — ну, ангелочек и только! И сон, наверно, видела херувимски безгрешный о какой-нибудь тучке небесной, вечной страннице (прошу прощения у классика!) или о лазоревых цветочках в райской куще… Татьяна попятилась, взглянув на меня: куда это ты, мол, меня затащил? Я ее успокоил:

— Все в порядке. Это моя будущая мачеха.

— Да ты что?.. Правда?.. — прошептала она, пораженная.

— Але! Спящие, проснитесь! — громко провозгласил я и хлопнул дверью.

Лиля быстро открыла глаза и в ту же секунду испуганно вскочила на ноги.

— Ой, извините! Я, кажется, заснула… — потерла она ладонями лоб и щеки.

— Это вы нас извините, — вежливо сказала Татьяна.

— Ага, это вы нас извините, — повторил я за ней. — Уж пожалуйста.

— Ничего… Очень хорошо, что пришли… Садитесь! — захлопотала Лиля, оправляя кофточку, сворачивая плед, хотя сама была в этом номере на птичьих правах.

Я их сразу познакомил, и они, как полагается, пожали друг другу руки. Интересно наблюдать за ними в такой момент (имею в виду женщин вообще). Они говорят: «Очень рада… Очень приятно…» — они улыбаются, глаза у них блестят и вид такой, будто они без ума от радости… но при этом каждая мгновенным взглядом оценит другую: как та выглядит, как одета… и если одна из них, предположим, дурнушка или что-нибудь на ней не по моде, то у другой непременно счастливо ёкнет сердце, что сама она не дурнушка и все у ней в ажуре… ха-ха!

Но Татьяна и эта Лиля, похоже, сразу понравились друг другу. Похоже, эта Лиля всем нравилась с первого взгляда.

— Очень приятно, — сказала одна.

— Очень приятно, — сказала другая.

— Очень, очень приятно, — скрепил я, повалившись в кресло. — А где родственники? Отец, сестра? Куда они смылись?

— Поля домой пошла. У нее же междугородный разговор. А Леня пошел ее проводить, — быстро ответила блондинка.

Я сразу прицепился.

— Леня — это кто? Отец, что ли?

— Да… он. А что? — мгновенно покраснела она.

— Ты его Леней зовешь?

— Да… а что?

— Не Леонидом Михайловичем, нет? Он же на двадцать лет тебя старше. Или на сколько?

— На двадцать.

— А он не обижается, что ты его Леней зовешь?

— Нет, не обижается, — еще сильней запылали ее щеки и лоб.

— Слышишь, Танька? Отец у меня демократ, — засмеялся. — Ты тоже можешь звать его Ленькой. Он позволит.

— Не болтал бы ты! — сердито сверкнула она глазами.

— Садись на колени, — предложил я.

— Обойдешься!

— А кстати, ничего, что я на «ты»? — спросил я Лилю. — Или по отчеству надо?

— Нет, не надо.

— Правильно! Давай по-родственному. Значит, ты художница, я правильно понял?

— Не совсем. Я дизайном занимаюсь. А училась в художественном училище, это правда, — отвечала она окрепшим голосом.

— Ну неважно! Все равно ты должна знать картину «Неравный брак». Видела такую?

— Да, конечно. И что?

— Ничего! Просто вспомнил. Ассоциация! У меня всегда дикие ассоциации. Ты уж извини, Лиля.

— Пожалуйста. Продолжай, — твердо сказала она.

— Замолчи! — приказала мне Татьяна.

— Замолчать или продолжать?

— Пусть говорит, Таня. Я от подруг то же слышала, вообще, от многих. Ахают, удивляются: ты с ума сошла! Все отговаривают, все до единого. Но его же никто не знает! Никто не понимает, какой он! Он моложе меня и моложе тебя, Костя!

— В каком смысле? — осведомился я.

— Во всех смыслах!

— Ну и что дальше? Ну хорошо сохранился папа! Ну еще не маразматик, не склеротик! Ну духом молод! На подъем легок! Все зубы целы! И это все?

— Нет, не все. Ты понимаешь, что не все. Есть самое главное. Я тебе скажу — пожалуйста. Он меня любит.

— Он или ты?

— Он. И я, — негромко сказала она.

— Дура! — простонал я. — Ох, дура!