Андрей Упит - Новеллы Страница 18

На дворе старый Клява встречает сына батрака Пакална, парня лет восемнадцати. До прошлого года молодой батрак жил у него, а после конфирмации ушел к новому хозяину, на другой конец волости, — неудобно же держать в батраках отца и сына.

— Доброе утро, отец! — застенчиво здоровается по старому обычаю парень и неловко снимает шапку. Затем подходит, наклоняется и целует старику руку.

Старый Клява позволяет это, — охотно позволяет. Этот рослый, неуклюжий парень вдруг становится ему близким, милым. Когда жесткая, в застарелых мозолях рука юноши берет морщинистую, но мягкую, чувствительную руку старика, у того сжимается сердце. Ему кажется, что он поступил несправедливо, отпустив ради собственной выгоды этого робкого, неокрепшего еще юношу к чужому, дурному хозяину, который, ни с чем не считаясь, немилосердно гоняет своих батраков.

Старый Клява на минуту останавливает парня.

— Ну… пришел отца проведать? — приветливо спрашивает он.

— А как же… — отвечает юноша и направляется к дверям батрацкой.

Старый Клява смотрит ему вслед, затем опускается на лавочку возле дома.

Из батрацкой, навстречу сыну, смеясь, выбегает Пакалниете. Завидев хозяина, она замолкает.

— Доброе утро, отец! — смиренно здоровается она, берет сына за руку и ведет его в дом.

Старый Клява вежливо отвечает на приветствие и кладет руки на набалдашник палочки. На сердце у него становится легче. Отец, это звучит так приятно, покорно, учтиво. Он и впрямь всегда старался быть отцом для своих батраков. Считал себя опозоренным, если кто-нибудь жил у него только год. Известно, люди теперь вообще стали строптивыми и гордыми, нелегко с ними ладить. Часто он с трудом принуждал себя стискивать зубы, напрягать все свои силы и волю, часто уступал, даже унижался, чтобы только сохранить уважение, которым он пользовался у людей как их кормилец и духовный наставник. Таким почетом и уважением, как он, не пользуется ни один хозяин в округе. Старый Клява думает, что он один остался из хозяев старой закваски, из вымирающего поколения хозяев, которые не только платили батракам и кормили их, но и заботились об их душах. Он считает, что эти люди вверены ему и что он когда-нибудь будет держать за них ответ. Тяжела возложенная на него обязанность, и все-таки — как приятно ее сознавать! Приятно чувствовать свою власть над помыслами стольких людей, над их речами и поступками! Отец!.. Сколько рабской покорности, сколько добровольного повиновения таит в себе это простодушное обращение в устах зрелого, полного сил человека.

— Доброе утро, отец! — здоровается Адам, вытирая лицо.

— Доброе утро, сын, — приветливо отвечает старый Клява. Но затем лицо его становится строгим. — Почему ты в воскресное утро за работу взялся? Вороной вывалялся, его не так-то просто отчистить. Я вчера утром ясно приказал тебе: запрягать старого гнедого.

— А господин студент вчера вечером сказали, чтобы молодого вороного…

— Альберт?.. Но ведь вороной застоялся, как бы не понес.

— Сказано было, чтоб его запрягал… Не понесет, я не впервой езжу.

Старый Клява хочет еще что-то добавить, но, едва приоткрыв рот, сразу прикусывает нижнюю губу. Вдруг у него мелькает беспокойная мысль: значит, Альберт распоряжается тут по-своему, значит, Адам слушает Альберта больше, чем его самого? И так просто, откровенно говорит, словно это само собою разумеется. Будто воля сына сильнее его, отцовской, воли.

Старый Клява стискивает зубы и старается проглотить что-то горькое и твердое… За эти четыре недели случалось то одно, то другое, то там, то тут происходила какая-то путаница, а потом опять все само собой распутывалось и сглаживалось. Может быть, это потому, что он всякий раз уступал, разрешал, чтобы все делалось так, как им хотелось. Но в это утро он все воспринимает во много раз болезненнее. Сегодня он не стерпит. Может быть потому, что много чего постепенно и незаметно накопилось у него за эти четыре недели. Может быть потому, что прошлую ночь он не спал, может быть потому, что сегодня — последний день.

— Не пора ли запрягать? — Адам у колодца беспокойно переминается с ноги на ногу.

— Проснулись уже? — спрашивает старый Клява, и голос его звучит сухо, холодно.

— Встали, уже завтракают. — Адам кивает головой на крайнее полуотворенное окно. — Сказали, что тотчас после завтрака поедут.

«Тотчас после завтрака…» Старый Клява смотрит на окно, из которого доносится говор, смех и звяканье посуды. Второй поезд отходит в обед, третий — около шести вечера, а им, видите ли, надо ехать с самого утра. Надоели им… чужими стали…

Он сердито откашливается и встает.

— Погоди! — кричит он Адаму. — Когда скажут, тогда и будешь закладывать.

Он входит в дом.

Все трое сидят за столом, как обычно: студент Альберт — у окна, гимназист Карл — напротив, Анна — ближе к дверям. Как обычно, все разговаривают, смеются, шутят, и Анна — легкая, как перышко, бегает вокруг стола, прислуживая братьям. В первое мгновение отца никто не замечает.

Он с минуту стоит в дверях. Затем подходит к окну, нарочно постукивая палочкой по полу.

— Доброе утро! — сухо здоровается он. Хочет еще добавить — «дети», но вовремя спохватывается. Это было бы и унижением и вызовом. Они первые должны… И угрюмо, сосредоточенно ждет.

Все трое в один голос отвечают: «Доброе утро», но… не добавляют — «отец».

Старый Клява тяжело опускается на стул возле окна.

— Налить? — спрашивает Анна и тянется за четвертой, пустой кружкой.

— Спасибо, дочка! — отвечает отец каким-то не своим, резким голосом. — Где уже мне с вами. Кофе — это не для меня. Похлебаю щей с батраками.

Он сам пугается своего сердитого голоса. Но дети этого даже не замечают. Они им уже мало интересуются. Болтают, шутят, громко смеются, слишком громко для воскресного утра. Они рады, что наконец уезжают. Старый Клява сидит у окна. Некоторое время прислушивается к их разговорам, хотя понимает с пятого на десятое. Незаметно вглядывается в лица детей. В груди у него горячая любовь, ему хочется подойти, простереть над их головами руки для благословения, обнять и не выпускать. Отдать им последнюю каплю крови, последнее биение сердца… Отдать все… Но, словно волна, несущая острые льдины, его захлестывает горечь, и оскорбленная, униженная гордость убивает в сердце нежность. Душа мечется между двумя крайностями, устает, черствеет, становится несправедливой, но не может найти точку равновесия.

Старый Клява не хочет думать об этом, и все же думает, мысленно перебирает все испытанное и пережитое за четыре недели и еще раньше, до приезда детей. Словно осколки разбитого стекла, перебирает эти воспоминания.

Удивительнее всего то, что в поведении детей, в сущности, нет ничего явно заслуживающего порицания. Так… осколки одни… Может быть, именно потому они так остры и так глубоко ранят. И хотя он часто испытывает боль, но не видит и не может понять, чем она вызвана. В одном он уверился окончательно — дети отдалились, духовно отошли от него. Школа… Он не противник школы и образования. Он одним из первых послал своих детей в городскую школу и продолжает учить их, пока это в его силах. Но особой благодарности от детей он не видел. Скорее — что-то другое. Образование, знания — дело хорошее, этого он никогда не отрицал. И все-таки в мире, из которого возвращаются дети, есть вещи, которые он никогда не сможет целиком понять или оправдать. Какая-то странная самоуверенность, недопустимая в детях духовная самостоятельность и дерзость… Это так противно, так враждебно милому его сердцу покойному укладу латышской семьи, где отец всегда первый по уму, даже если он и не очень образован, где каждый не только внешне повинуется, но и внутренне целиком подчиняется отцу, потому что ему семьдесят лет и у него седая борода. Ну, пускай не будет этого повиновения. Старый Клява как-нибудь примирился бы и привык, если бы только видел, что дети с чувством благоговейной радости возвращаются с чужбины в отчий дом. Но нет и этого… И потом… он наблюдает еще и другое. Им безразличны дедовские нивы, среди которых они выросли. Им здесь наскучило, надоело. Они втайне тоскуют по чужому, враждебному миру…

Старый Клява подносит руку к горлу, распускает платок.

Они на самом деле теперь другие люди, — уже не те, что ушли отсюда. Он не знает, какие силы их так изменили, но видит и чувствует перемену. Особенно болезненно он это чувствует сегодня. Тяжелой, необычной была последняя ночь. Им овладела какая-то странная, щемящая тревога. Он не сомкнул глаз, все думал и думал. Он признал, что отчасти виноват и сам. Словно нарочно старался раздуть каждый пустяк, ожесточал свое сердце, утаивая переполнявшую его нежность, боялся хотя бы раз откровенно, по душам поговорить обо всем с детьми. Сегодня утром он решил все это исправить, чтобы расстаться с детьми в мире и любви, как подобает членам одной семьи. Он умно придумал. Дети должны уступить — хотя бы ради того, что издавна было основой существовавшего в доме уклада, ради почтения и уважения к отцу. И тогда бы он забыл и простил все нанесенные ему до сих пор обиды. Вон там в углу, на полке, лежат книга псалмов и молитвенник. Кое-где между страницами заложены полоски белой бумаги, ими отмечены молитвы и псалмы на случай разлуки. Вот встанут, — думал с утра старый Клява, — соберутся все домочадцы, прочтут молитву, споют, и тогда все сядут за стол. На молитве — все вместе, а за завтраком, разумеется, только хозяева. В мире и в христианском смирении вкусят они дар божий, а затем расстанутся со слезами на глазах, но с миром в душе… Так было задумано, но все рассеялось, как дым, едва он встал с постели и направился к детям. Задуманное не удалось, — в памяти всплыли кое-какие выражения, кое-какие подслушанные слова. И старый Клява прежде всего понял, что у его детей нет уже прежней веры… Ни разу он не видел у них в руках старой заветной книги. Ни разу за эти четыре недели не читались молитвы, хвала господу не звучала над двором и полями Клявы…