Борис Порфирьев - Костер на льду (повесть и рассказы) Страница 18

В окопах, в ресторанах, портах Сходились наши тропы узкие... Как солнышко, надраен кортик. Нафабренные пики-усики... Любая, не боясь огласки, К нему в объятия упала бы... Ему Одесса строит глазки, Когда выходит он на палубу...

Я вслушивался в слова незнакомой мне песни.

Странно было слышать музыку в этой мрачной па­лате с окнами, забитыми фанерой, с закопченными сте­нами. Все казалось каким-то нереальным: и раненые, закрывшиеся до глаз одеялами и тюфяками, и лениво топящаяся печка, и грохот канонады за стенами госпи­таля, и эта задумчивая мелодия...

Когда Цыганков вышел покурить, Шаромов отло­жил гитару, наклонился ко мне:

— Врет он, что я оставил тебе обед... Это он свой оставил, полностью. А я и не мог этого сделать, потому что обедал в первом отделении. Меня после обеда пере­вели к тебе... Ша! Идет.

Шаромов торопливо схватил гитару и запел, как ни в чем не бывало:

Парню как-то автомат Минные осколки поломали... Тут фашист к нему ползком. Он фашиста — кулаком... И фашиста поминай, как звали. Потому что легкая рука Была у молодого моряка- Поступь широка, Смелость велика, И к тому же легкая рука...

Я прежде не любил гитару и даже с чьих-то чужих слов называл ее мещанским инструментом, но обе эти песни, услышанные мною впервые, на всю жизнь за­пали мне в душу. Много позже я ловил себя на том, что пою их, не отдавая себе в этом отчета.

Не знаю, очевидно, не на всех раненых нашей пала­ты они так действовали, но мне они определенно скра­шивали жизнь в течение долгих дней.

Шаромов особенно любил песню о парне, которому все удается, потому что у него легкая рука. В этой песне был куплет о девушке Ладе, полюбившей молодого мо­ряка за его легкую руку, и Шаромов часто пел этот куп­лет, с нежностью произнося имя девушки, напоминав­шее мне почему-то всякий раз о солнце. Как я узнал позже, Ладой звали его знакомую; он переписывался с ней вот уже несколько месяцев, после того, как полу­чил от Лады маленькую посылочку — полотенце с пету­хами, вышитый кисет и прочие подобные вещи, которыми на фронте никогда не пользуются, но которые доставля­ют много радости. Это ей он звонил в приемном покое, когда я его из-за повязки на голове принял за женщину. Он показывал нам карточку Лады, и хотя девушка вы­глядела довольно обычно, мы с Цыганковым делали вид, что восхищаемся ею. В воскресенье, когда в госпиталь пускали родственников и друзей, она должна была к нему прийти.

Уже в субботу он начал к этому готовиться; отправ­ляясь к парикмахерше в первое отделение, советовался с нами, не отпустить ли ему узенькие усики, какие носил Цыганков. Однако мы отговорили его от этого. С утра в воскресенье он еще раз выбрил и без того сверкающие щеки, достав бритву в соседней палате. Задолго до того часа, с которого разрешалось посещение раненых, спу­стился вниз, в раздевалку. К нашему удивлению, Лада пришла в палату одна, без него. Она в нерешительности остановилась в дверях, обведя всех нас взглядом, и спро­сила Шаромова.

Цыганков со всех ног бросился в раздевалку, а Лада пока присела рядом со мной. Она была стройна, как лозинка, с темными глазами, с каштановыми волосами, подстриженными по-фронтовому, коротко, и выглядела совсем, как мальчишка. Видно было, что она чувство­вала себя неловко, придя на первую встречу к человеку, которого знала лишь по письмам и, к тому же, не заста­ла на месте, хотя была уверена, что он ждет ее. Я ста­рался показать, что не вижу ее замешательства, и из кожи лез вон, развлекая ее разговорами.

Сконфуженный Шаромов подошел к Ладе, волоча раненую ногу, и признался, что не узнал ее в разде­валке.

— Я знал, что вы красавица,— сказал он, держа ее руку в своих ладонях,— но не ожидал, что такая.

В его словах было столько неподдельного восхище­ния, что эта нелепая фраза вызвала у всех нас, и у Лады в том числе, смех. Неловкость сразу исчезла. Помогло еще и то, что Шаромов не увел ее к себе, а притащил две табуретки и вместе с Цыганковым уселся подле моей койки. Мы болтали о том, о сем, и я видел, что Лада чувствует себя с нами несвязанной. Она рассказала нам о своих подругах, с которыми работала в какой-то лабо­ратории. Ребята, в свою очередь, вспомнили несколько боевых эпизодов... И когда дежурная сестра сказала, что свидание окончено, мы все расстались друзьями.

Вечером, при свете коптилки, Шаромов прочитал нам несколько Ладиных писем. В них не было ни слова о любви, и лишь по намекам можно было догадаться, что Лада очень осторожно отвечает ему на его объясне­ния. «Все проходят раны поздно или рано, но любовь, мой милый, не проходит, нет...» — писала она ему в од­ном из писем. «В кармане маленьком моем есть карточ­ка твоя»,— писала она в другом. Вообще она часто цитировала стихи, ее письма были обычными письмами десятиклассницы или первокурсницы, и я не удивился, когда Шаромов сказал, что до лаборатории Лада учи­лась в библиотечном институте... Мы проговорили весь вечер, и только потому, что дежурный врач прикрикнул на Шаромова с Цыганковым, они ушли от меня после отбоя. А я долго еще лежал, уставившись взглядом на черную широкую трубу, идущую изломанным коленом от печки к высокому итальянскому окну, и никак не мог согреться. Стараясь не обращать внимания на боль, думал о том, что вскоре смогу подняться и тогда мы отправимся за дровами, потому что вблизи госпиталя их уже не было, а сжигать плитки паркета, что делали до последнего времени, было просто безбожно. Прав Цыганков, что чуть не избил одного из раненых, застав его за разборкой пола... Еще самые разные мысли при­ходили мне в голову, но боль в ноге не утихала, и я, в конце концов, не вытерпел и позвал врача.

Очередной укол пантопона притупил мою боль, и я опять погрузился в мир розовых сновидений. Проснув­шись в середине ночи, я решил, что баста, хватит трево­жить санитарку, все равно рано или поздно я должен научиться вставать. Все эти дни мне было стыдно перед друзьями, ведь я был таким же, как и они, и ненавидел тех нытиков, которые боялись ледяной воды, отказыва­лись умываться и по каждому пустяку звали няню. Я уже днем не раз пытался сесть и опустить ноги на пол, но в моей голове начинал раскачиваться маятник, и я падал обратно на подушку. Сейчас я решил, что в тем­ноте мне это будет сделать лучше, так как я не вижу окружающей обстановки, и начал медленно подниматься.

Я уселся на постели. Маятник в моей голове осто­рожно качнулся. Я стиснул зубы и опустил ноги на пол. Маятник качнулся сильнее — раз, раз, раз!— вот он уже стучится в стенки черепной коробки. Боль хлынула к но­гам, даже к здоровой. Я посидел так, не разжимая зубов. Маятник качался все быстрее и быстрее, он гудел уже, как колокол. Я оперся на здоровую ногу, потом на­чал вставать. Боль была адской, но я верил, что пере­борю ее. Держась здоровой рукой за спинку кровати, я прыгнул два раза и потянулся к костылям соседа. И вдруг маятник закружился в моем черепе, раскручи­ваясь все сильнее и сильнее, стараясь пробиться нару­жу, и я почувствовал, что падаю, с грохотом увлекая за собой и костыли, и тумбочку, и табурет.

Когда я пришел в себя, то увидел над собой дежур­ного врача, с упреком рассматривающего при свете коптилки измятый гипс на моей руке.

А утром Шаромов, как ни в чем не бывало, привет­ствовал меня:

— Привет, ночной путешественник! Чего это ты не даешь нам спать?

Я ему ответил в том же духе:

— Здорово, морская свинка, воображающая себя морским волком. Просто у тебя бессонница, потому что мечты о Ладе не дают тебе уснуть.

Он схватил подушку и запустил в меня со словами:

— Будешь достоин, и тебя полюбит такая красавица, бессонный ты кролик.

Я видел, что он из всех сил старается показать мне, что ночью со мной ничего не случилось.

Стараясь скрыть выступившие на глазах слезы, я швырнул подушку в ее хозяина:

— Лови обратно, ты, образец находчивости. Конечно, после морской свинки — бессонный кролик звучит бле­стяще!

Цыганков не любил наши шутливые стычки. Оче­видно, он воспринимал их очень всерьез. Вот и сегодня, примеряя обмундирование, готовясь к отправке в часть, он старался урезонить нас:

— Да хватит вам ссориться! Можно сказать, послед­ние часы вместе, а вы опять бузу затеяли... Хватит тебе, Сашка. Ты не обижай Володьку...

— Слышишь, Сашок?— подмигнул мне Шаромов.— Я заступника нашел. Только жаль, что уходит сегодня.— И вдруг посерьезнел, вздохнул:— Эх, а скоро ли нас-то выпустят?

— Выпустят,— деловито успокоил его Цыганков.— Может, еще в мою часть попадете.

Я горько усмехнулся, взглянув на свою ногу, и тоже вздохнул...

После того, как мы распрощались с Цыганковым, меня вновь отвезли в операционную, и профессор, рав­нодушно взглянув на измятый гипс, занялся моей ногой.

Он раздраженно сопел, безжалостно тыча в глянце­вую набухшую синеву над коленом. Потом, подняв на лоб очки, сказал: