Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.1. Повести и рассказы Страница 18

И с унавоженного мертвецами, загаженного, залитого кровью, засыпанного спирохетами, гонококками, всякими палочками и запятыми стервяного гноища фронта белый сверкающий поезд с красным крестом увез меня в Евпаторию.

Из легких у меня непрерывно хлестала пенная кровь, как из бараньей глотки на бойне.

Из русских людей Евпаторию мало кто любил.

Обожал русский интеллигент, народолюбец и богоискатель, отдыхать на природе по-особенному, не в пример какой-нибудь загранице. И ехал на курорты играть в преферанс, пить по большой и кобелировать. Но чтоб шло это все на лоне природы, в благорастворенной атмосфере и непременно с морским видом на горизонте.

И если с морского горизонта тянул ветер, в котором не было запахов Шустовской несравненной и рябиновой, «Лебяжьего пуха», богоискатель от такого ветра простужался, чихал, кутался в пальто и переезжал в другое место, где ветер был ему роднее.

В Евпатории ветер пахнет только солью и степным медом; в золотых россыпях песка нет дохлых кошек и битых бутылок.

В Евпатории полынная степь увалами на десятки верст кругом, и пахнет от нее терпкою горечью и нежной пряностью чебреца.

В глаз не вберешь сразу.

Степь и море.

Море, как степь, и степь, как море.

А над этим небо — персидская тающая бирюза, и заправлены в нее розовые облачные жемчужины, и солнце сыплет пшеничным зерном, а по вечеру цепляется кудрями за зеленые гребешки волн.

Первые два месяца провалялся я безвыходно в санатории наследника, бывшем Лосевском, что рядом с «Дюльбером».

Доктора не очень надежили насчет пневмонии и еще чего-то, что одни доктора и знают.

Было мне, однако, двадцать три, крепости и крови хватило, и на втором месяце стал я так поправляться, что сами доктора испугались.

Словом, в середине июня вышибла меня комиссия из санатория, но для восстановления здоровья дали отпуск на три месяца.

И решил я остаться в Евпатории.

Хотя дорожало в Крыму, но корнетское жалованье шло, и папа пока еще получал приличную ренту в своей нотариальной конторе.

И денег у меня курица не клевала.

А кроме того, попавши к морю — от моря уехать я был уже не в силах.

Переехал я на Пятую Продольную, на дачу к госпоже Чафранеевой.

Хорошая была дама. Весом пудов на двенадцать и с бородой рыжей колечками. Первый раз я такую бороду у дамы видел.

Кормила она меня на убой, и к началу июля весил я как никогда: четыре пуда тридцать восемь фунтов.

Неприлично мне это показалось, и стал я для моциону шататься в самый жар в степь, за Мойнаки.

Дачников в шестнадцатом году немного было. «Бреслау» налетом спугнул.

А мы в санатории, признаться, и не слыхали налета этого.

Лишь поутру повар рассказывал, как возвращался он ночью с пирушки от кума и турецкий черт по нему из пушек палил, и даже у «Талассы» кусок забора отбил, да только повара цыганская ведьма за три с полтиной от военной смерти заговорила, и он уцелел.

Но дачники упрямо не ехали, и познакомиться даже не с кем было.

Тогда и познакомился я с Колей и Афанасием.

Забрел я рано утром в древнюю евпаторийскую мечеть, приземистую, прохладную, расписанную поблекшими арабесками, волшебную.

Купол ее, как голубой небесный свод, виден далеко с моря, а рядом неунывающие россияне в знак победы креста над полумесяцем воздвигли потрясающий собор жандармского стиля.

И если взглянешь перед закатом, когда по куполу мечети бродят трепещущие розоватые тени, кажется, что она содрогается от судорог рвоты, смотря на соседа.

Спустился я с набережной и побрел к рыбацким лодкам, вернувшимся с лова.

Кипело прозрачное стекло на расплавленном песке, и плескались в нем черные смоленые донья баркасов.

В широких их брюхах шематилась, била хвостами пахнущая глубинной сыростью рыба: плоские камбалы, юркая султанка, длинная стрельчатая скумбрия.

И с баркаса засолился крепкий голос:

— Капитан!.. Что, рыбы купить хочешь?

Стоит в баркасе этакий бронзовый монумент, упер черные ноги в банку, зубы кипенью, ухмыляется.

Борода, как густое индиго, на коричневых скулах.

— Нет… Не купить. А вот ищу, кто б меня на лов взял.

— Зачем?

— Посмотреть хочу, как ловят.

Перегнулся — и шлеп по руке шершавой акульей кожей ладони.

— Есть, капитан! Ходи завтра после солнца. Спроси Афанасия. Мы с Колей повезем, все покажем!

И ночью, на веслах, в черную сутемь. Гулял по морю крепкий, гудящий бриз.

Ловить ночью по случаю осадного положения в сущности воспрещалось, но на нарушение этого правила смотрели сквозь пальцы. Нельзя было лишить рыбаков заработка.

Предупреждали только не ходить от берега дальше пяти верст.

За этой линией можно было нарваться, без предупреждении, на пушки дежурных контрминоносцев.

За береговой батареей поставили парус.

И сразу закипела, забурлила у носа вода. Накренило. Люблю на крене лечь на подветренный борт. У самых зрачков с чертовой быстротой летит шипящая слюда, и брызги летят в глаза.

Голова кружится, кружится… Вот-вот вылетишь.

— Чего лежишь, капитан? В море пошел — работать надо. Помогай Коле перемет сажать.

А Коля Афанасиев племянник был.

Смоленый, сколоченный из круглых мускульных бугров.

— Учись, учись!

И стал я помогать Коле, неумело и неловко.

……………………………………

Вернулись мы к рассвету, до краев полные рыбой.

— Приходи, капитан! Работать можешь. Твоя рука счастливая, — сказал Афанасий на прощание.

С того дня почти каждой ночью уходил я на черном пузатом баркасе в море.

А звался баркас «Аретэ», что по-гречески значит «добродетель».

Подружился с Колей крепко. Было нам поровну лет, а море сближает.

Разрывает земля, вражит земля людей, а море вяжет прочно и крепко.

И спросил меня однажды Коля, когда мотали мы крючья перемета:

— Чего, Боря, скучный?

На море нет отчеств и чинов. Вольное море! Не любит поклонов, и у моря каждый сам себе отец и сам себе царь.

Звал меня Коля по имени, запросто, как все рыбаки.

— Разве скучный? Почему думаешь?

— Не думаю — вижу! Глаз морской острый, скуку в человеке видит.

— Да нет же, Коля. Просто так!

Цок языком Коля.

— Знаю чего! Любовь надо.

— Ну, придумал!.. Любить-то здесь некого.

— Зачем некого? Красивые женщины есть. Петербургские. Ты молодой, красивый!

— Надоели мне, Коля, петербургские женщины.

— Караимки красивые есть. Богатые! Бабаджан девушка. Тотеш, Бобович. Приданого двести тысяч.

Смешной Коля! Двести тысяч. А я не хочу.

— Не нужно мне твоих двести тысяч. Бери себе!

— Я бы взял. Баркасов настроил, шхуну купил. Война кончится — товар в Трапезонд возить, обратно. Контрабанда немножко. Только за меня не пойдет. Я — простой рыбак.

Зло бугрятся Колины мускулы, и на щеке желвак вскочил.

— Иди на войну — прапорщиком сделаешься, тогда пойдет!

— Не хочу на войну! Мы, греки, мирные. Кровь видеть не надо.

Выбросил Коля последнюю бухту перемета за борт. Играет месяц голубоватыми бликами в Колиных зрачках, и грустные зрачки стали у Коли.

Тяжелая жирная зыбь шумела, и переползал голубоватым удавом прожектор с миноносца по синему горизонту.

Было это уже на равноапостольного князя Владимира, когда поспевают в садах большие черные вишни, горьковатой пахучей сладостью расплывающиеся во рту.

За два дня, возвращаясь с лова, напоролись мы против маяка на торчавшую сваю и проломили дно у третьего шпангоута.

«Аретэ» лежал перевернутый на песке, и Коля смолил свежую латку.

А я, расстегнув френч, болтал от скуки ногами в горячей воде, брызги которой мгновенно сохли на сапогах.

Сзади шурхнул песок, но я не оглянулся.

— Колька, божий жук! Здравствуй! Как живешь?

Коля поднял голову от жестянки со смолой и радостно закивал.

— Марина! Здравствуй, здравствуй! Что давно не видно?

— К тетке на побывку в Чаплинку ездила. Соскучилась — вернулась!

Повернул я отяжелевшую золотым зноем голову.

Узкие босые ступни в песке, полосатое ситцевое платьице, туго обтянувшее высокую талию… Протягивает руку Коле.

— Как Афанасий? Много наловил за месяц?

— Ничего, наловили. С нами друг ездит… Боря. Рука легкая.

— Кто ж этот друг-то новый?

— А вот на камушке сидит. Знакома будешь!

В упор по мне сбежали серые глаза с черным ободком у райков, от головы к кончикам сапог. Показалось мне, что задержались на минутку на зубчатых крылышках корнетских погон, и губы дернулись злой усмешкой.

— Знакомься, Марина! Большой друг, Боря! Свой человек!

Нехотя коснулась моей ладони ее сухая враждебная ладонь. Даже не взглянула на меня вторично.