Фаина Оржеховская - Всего лишь несколько лет… Страница 18

Балашов ввел Виктора в большую, чисто прибранную комнату. Но из-за громоздкой мебели в ней казалось тесно. Много места занимала — «украшение» комнаты — кровать с горой подушек и вязаным покрывалом.

Старшая сестра Балашова, худущая, с неподвижным лицом, и мать, напротив, очень полная, с твердыми губами и платком на широких плечах, сидели за столом. Тут же присутствовал какой-то подобострастный сморчок женского пола, что-то вроде приживалки.

Балашов отвел Виктора в сторону и сказал:

— Знаешь, ремонт — это не годится. Она не в духе. Еще подумает, что у вас клопы.

— Как же быть?

— Подумаем. Посиди пока так.

Хозяйка позвала к столу.

— Знакомства надо разбирать, — говорила она приживалке, видимо продолжая разговор, и сердито посмотрела на дочь. — Нынче девки люты стали, все норовят одна другой ножку подставить.

Сестра Балашова, вся напряженная, смотрела в одну точку.

— У вас, Евдокия Никитишна, дети по худой дорожке не пойдут, — елейно зашамкала гостья.

— Нынче нельзя всем верить… Война. А вы, молодой человек, с родителями?

— У него мать художница, — поспешно сказал Балашов. — Она здесь.

— А нынче как? — осведомилась хозяйка у Виктора. — Работать стала?

— Зачем же «стала»? Это ее всегдашняя работа.

Хозяйка переглянулась с приживалкой и насмешливо вздохнула:

— Добрая она, Советская власть. Кто только одно удовольствие получает, и за то деньги плотют!

— А вы, должно быть, и не работали никогда, — сказал Виктор, вставая и с шумом отодвигая стул.

В передней Балашов пытался его успокоить:

— Мать не совсем тактична, но и ты не прав.

— Да-да. Счастливо оставаться.

— Куда же ты теперь?

— Устроюсь. Трагедии еще нет.

Потом он сидел в кино на последнем сеансе, но на экран не смотрел. «Вот попали бы мы с Женей во власть этакой Кабанихи! Хотел бы я видеть, как она приняла бы чужого старика. Небось на порог не пустила бы. Боялась бы, что запачкает ее коврик!»

На другой день все стало как обычно. Женя не заводила разговора о вчерашнем. Перед уходом в школу Виктор сказал:

— Слушай. Пускай сосед ходит по-прежнему.

— А я ничего и не собиралась менять, — сказала Женя.

Но у нее задрожали пальцы.

— Пусть приходит, когда ему нужно, я даже сам могу попросить.

Витя задержался в дверях. Он хотел сказать: «Вчера один тип бросил мне в лицо, что у меня нет ничего за душой, кроме длинного чуба. Он не прав: у меня за душой — ты».

Но привычка прятать чувства была сильна. Он помялся на пороге и вышел.

Василий Львович не пришел вечером. Не появлялся и в остальные дни. Когда Женя, встретив его, попросила приходить по-прежнему, он ответил:

— Голубушка, не подумайте чего-нибудь дурного. Я вам бесконечно благодарен. Но когда человеку плохо в своем доме, то не станет лучше и в чужом. Будем ждать, пока наши общие горести придут к концу.

Глава шестая

ЖЕСТОКИЕ СОМНЕНИЯ

Было самое тяжелое время — второе наступление гитлеровцев. Они рвались на Кавказ, к Баку.

Все угрюмее становились люди. Странные слухи носились кругом: японцы будто бы зашевелились на Востоке. Но почему-то те самые люди, которые передавали вести о японцах, советовали ехать еще дальше на Восток. И сами собирались туда.

В конце лета Маша со всей школой поехала на уборочную. Но чистый воздух не пошел ей впрок, как надеялась Катя. От долгой изнурительной зимы и беспокойного лета Маша сильно ослабела и в конце сентября слегла.

Это был уже второй грипп с тех пор, как они приехали, и довольно долгий.

В аптеках лекарства не было. Варя, по своей отчаянности, проникла в госпиталь и каким-то чудом достала нужные порошки.

— Стою, понимаешь, в приемной и жду, — рассказывала она потом. — И думаю: война! Кто же спасет, если жизнь человеческая так дешева стала? Начальник вышел ко мне, а я уже по-другому думаю: бойцы лежат, а я у них отнимаю. И хочу уйти, и все извиняюсь: «Девочка, говорю, очень слабая!» А он: «Возьмите, говорит, нужно будет, опять придете»…

— Что бы сделать для него такое, прямо не знаю, — сказала Катя.

Пришло письмо из Барнаула от матери Дуси. Два месяца назад мать — кто бы подумал! — вышла замуж. Сколько женщин уже потеряли мужей, а она нашла. Правда, инвалид, без ноги, но такой тихий, семейственный. Они после войны останутся в Барнауле. Ну ее, Москву! Только Дуся рвется обратно. Хочет учиться на доктора.

Пал Новочеркасск. Дни и ночи сменялись быстро. Соседки заходили и говорили шепотом, не из-за Машиной болезни, а оттого, что дурные вести передаются тихо. А вести были все хуже, без единого просвета.

Немцы шли к Сталинграду.

Электричество зажигалось после одиннадцати, и только тогда Катя принималась за уборку. А до того отдыхала. А Варя не могла привыкнуть к темноте и по вечерам уходила или разговаривала с сестрой, если та не спала.

— Совсем я не в себе, — услыхала Маша однажды вечером приглушенный теткин голос. — За девчонку перепугалась и на черта сделалась похожа…

Снова стало тихо.

— И здесь и там — все тролебусы и тролебусы. (Варя так выговаривала.) Вот и вся жизнь. У других остановки, станции, а у меня — одно депо.

— Что же ты, Варя, не находишь себе работы по душе. Тебе только двадцать шесть?.. — Катя вздохнула.

— Не все работа на свете, — сказала Варвара с ожесточением. — А наша какая работа? Дерьмо.

— Не знаю, Варя. А я помню одного мальчишку, тоже билеты продавал.

И Катя стала рассказывать про молодого кондуктора, который завел себе особую книжечку и на остановках объявлял достопримечательности и где что идет: в Большом — такая-то опера, в Консерватории — такой-то концерт. И что в клубе МГУ, и что в театре Маяковского.

— Так мы с ним до Планетария и доехали. А кто ему поручал? Никто.

— Тоже еще! — огрызнулась Варвара. — Нам в клубе говорили, что вместо кондукторов автоматы поставят с билетиками. А на месте твоего мальчишки могут накрутить пластинку. Так что мы оба с ним временные.

— Все мы временные, — сказала Катя. — А пока время наше… Для чего-то оно дается?

И опять замолчали.

— Любить хотелось до слез, да вот не вышло. Так хоть в покое пожить.

Катя поднялась, поправила сползающее Машино одеяло и спросила сухо, чуть брезгливо:

— Это тот, кого я вчера видела?

— Ну да, а чем плох?

— Да он гораздо старше тебя, Варя. Что ж это?

— Остановка. Не хочу больше стоять в тролебусе…

— Зачем же идти в кабалу, если не любишь человека? Неужто не встретишь никого? Такая молодая…

Варя зло, с надрывом засмеялась:

— Теперь? Да теперь и она вряд ли кого найдет. — И она указала на лежащую Машу. — Кончились наши женихи. И последние ждут своей очереди.

— Да замолчи ты, ради бога!

Это был последний откровенный разговор между сестрами. Варин знакомый, немолодой столяр, наведался к Снежковым. Варя обращалась с ним довольно бесцеремонно, как бы испытывая. Он терпеливо сносил ее задирания. Через две недели Варя уехала с ним в Богдановичи. Прощаясь, она громко плакала, суетилась, но скоро успокоилась, и слезы на ее глазах быстро высохли.

…Во время переезда в Свердловск затерялась фотография Андрея Ольшанского. Маша горевала, собиралась даже съездить в Первоуральск искать ее. Это нельзя было сделать тайком: поезд приходил и уходил ночью. Маша смирилась: на войне люди больше теряют.

Но ей казалось, что это дурное предзнаменование.

Как ни тяжко проходила жизнь в тылу, как ни угнетал быт, он становился привычным: Каждый день требовал определенных, строго чередующихся действий, однообразных, но необходимых усилий. Надо было вставать, одеваться, хоть и скудно — позавтракать. Потом идти работать или учиться. Надо было добывать продукты и суметь распределить их вперед на целый месяц, а хлеб — на два дня. И это было очень трудно — дотянуть до конца срока, особенно с хлебом: не съесть его сразу, в один присест.

Маше уже не казалось странным ни поведение людей в очереди, ни суровые, подчас несправедливые законы общежития, ни новый словарь, допускающий такие выражения, как «детское мясо» (то есть для детей), «выбросили» товары, «дают» их в магазине. Не продают, а именно дают. Раньше, когда всего было много, мы покупали, а теперь, когда часами простаиваешь в очереди на жаре или морозе за самым необходимым, появились нелепые, унижающие нас слова. И все повторяют их, они стали обиходными. Но разве люди не работают, как прежде, и даже больше? Разве их не за что уважать?

Вот и нашла для себя отвлечение от быта: мир чистой музыки. Но это не могло продолжаться долго: надо было участвовать в жизни семьи. Варя и Катя работали допоздна, да и стыдно уклоняться от того, что выпало на долю сверстников.