Александр Серафимович - Том 7. Рассказы, очерки. Статьи. Письма Страница 18

А по степи, по растрескавшемуся чернозему, местами почти в полметра, пустынно, неохватимо простирается сизый шершавый полынок.

Долго едешь пустынным простором, да вдруг, как золотое море, тучно заблестит, залоснится пшеница с зеленеющими межами – царство неисчислимо кишащих вредителей. А то овсы потянулись, бахчи, просо – и все перепоясано, исчерчено зелеными изгибающимися по увалам межами – и в них века.

А там опять пустыня сизого полынка да бесчисленные балки. И все налилось неисчислимым звучанием кузнечиков. Плавают коршуны, ястребы.

Надо всем нестерпимое солнце.

Мужики пришли гурьбой в райком. Расселись по стульям рядком вдоль стены в кабинете секретаря.

На стене Маркс, Ленин, Сталин.

Исступленно краснеет сукно на длинном столе.

И бородатые и гололицые. Расселись в шапках.

– Что, товарищи, с чем пришли?

Бородатый, с красным лицом, как кряж на заскрипевшем под ним стуле. Расставив ноги, свесил кудлатую голову; положив локти на колени, мнет шапку в руках.

А поодаль ото всех – длинный, тонкий и шея по-гусиному. Нос длинный, как правило. Дьячок – не дьячок, рваный, и шапчонка на голове рваная. Сидит как аршин проглотил, и будто его не касается, зачем пришли и что тут происходит, – глядит себе через комнату в беленую стену.

Остальные – тоже как будто их не касается.

Секретарь отложил бумаги и глянул на мужиков веселыми глазами. И на голове – веселый хохол. Даром что сидит на стуле, а видать – небольшого роста, ладный собой. Тонко перехватил серебряный с чернью пояс темно-серую, хорошего сукна рубашку. А в плечах раздался.

Со сдержанной улыбкой на румяном лице, как будто не из города недавно приехал, сказал:

– Так что, товарищи, по какому случаю в райком заявились?

«Ого-го-го! Он их насквозь видит, мужичков-то. Мужичок, он зря не придет. Мужичок, он изо всего трудится шубу себе сшить. Да и не удивительно: своя избенка, своя коровенка, своя лошаденка, своя полоска. Знает он их насквозь!..»

И опять полуулыбка тронула крепкие голые губы – усики сбривал.

Глыбастый сказал, разминая шапку и свесив к коленям голову:

– Так что не могем, не вылезем. Опять же – расчету произвести не в силах. Кабы расчет, всех удовлетворили. А то энтот жалится, энтот морду воротит, энтот все забирает – не хочу, сказывает, с вами поганиться. Кабы расчет. Вот до тебе пришли.

– До партии, – сказал неожиданно тонким голосом длинный, все такой же, с проглоченным аршином.

– Да в чем дело?

Хотел сказать «не пойму», да прикусил язык.

Тогда все загалдели:

– Счета надо совершить.

– Как, кому, сколько пределится.

– Чтоб по-справедливому.

– Соответственно.

Секретарь свел брови, но веселый хохол лишал его строгого вида.

«Черт их знает, о чем они…»

Откашлялся. Больше всего боялся, как бы в лужу не сесть. С мужиками – разве их поймешь! У них – свое. Ежели б у себя, в типографии, там бы навел порядок, а тут, – черт их знает: деревня – как лес.

И, чтоб выиграть время, опять откашлялся и сказал строго (а хохол веселый):

– Ну, да это понятно. Ну, так дайте данные для подсчету. Да говорите по одному, а то как на базаре.

«Управдела, что ли, позвать?» Протянул руку, чтобы постучать, да опять отвел: мужики – хитрый народ, догадаются, что не умеет разобраться.

– Ну?

Тут приподнялся со стула и, переломившись в пояснице, как будто его тянуло к земле, шагнул коленями врозь к красному сукну стариковатый, со слезящимися глазами, а нос мучной, белый.

– Во-во, это самое. Потому, скажем, у энтого плуг двухлемешный, а у энтого – пара быков, а у энтого – семена добрые, а энтот – работников привел, сыновья у него.

Его повалил галдеж.

– Чево работников, – сами все работаем.

– Как нечем взяться, голыми руками, на кой ляд работники!

– Ежели плугу нету али тяговой силы, цаловаться, што ли, с работниками?

Секретарь откашлялся:

– Ну?

– Вот это самое… – начал белоносый, все так же согнутый в пояснице и колени врозь.

Да длинный, глядя перед собой гусиной шеей, покрыл его просительно тонким голосом:

– Ведь для кого стараемся, – для трудящих. Неграмотные мы. Оттого и горе. Никак не могем развязаться. Сутолка через это самое. Друг дружку за грудки. Главное, неграмотные.

«Тьфу, дьяволы!..» – и мысленно припечатал крепким словом, пот пробил. Откашлялся, вслух сказал наугад:

– Много хлеба собрали?

И как будто сослепу попал в нужное место: вдруг все заговорили, загалдели, даже приподнялись со стульев.

– Все сдали, подчистую все. И хлебозаготовки, и по мясу, и молочные, и куриные, – все, все как есть.

– Во-во, хфитки, во! – торопливо заговорил со сломанной поясницей, стоя коленями врозь. – Во!

А гусиная шея протянул квитанции.

Кряжистый, с лицом как мясо, заговорил:

– Через чево самое? Через то самое: у ево, скажем, – показал на сломанную поясницу, – двухлемешный плуг, а ево, – показал на гусиную шею все так же неподвижно смотревшего перед собой, – пара быков да лошадь, опять же сеялки.

– Чево брешешь! – тонко отозвался гусиная шея.

– …вот ты и рассуди: скольки хлеба приходится на две бычиные пары, да на лошадь, да на сеялку, а мне плуг, а вон ему…

И опять загалдели:

– Расчету произвесть не могем. Не могем произвесть расчету.

Секретарь крякнул:

– Да вы помогаете, что ль, друг другу?

Взорвало галдежом:

– Ды вмистях сеем. Совокупили усю землю ды засеяли.

– А межи куда же?

– Ху-у, да одним кусом вся земля. Вот двенадцать нас хозяв усю землю сдвинули вмистях и скрозь запахали. Волчий Кут, може, слыхал? Как вы-дешь на взгорье, чернеет пахота скрозь, аж глазом не окинешь. Палестина! Это – самая наша.

У секретаря округлились глаза, и хохол, как будто у него тоже были глаза, торчком изумленно глядел.

– Так у вас коммуна?

В комнате заметался испуг.

– Што ты, што ты, што ты! Окстись!

– Ну, а хлеб как?

– А хлеб делим. Как сымем, так и делим.

– Вот тут-то у нас и неуправка, – подал гусиная шея, – расчетом не сдюжаем. Скажем, ему на плуг, а энтому на лошадь, а энтому на быков, а…

– А тебе, скажем, на сеялку ды на молотилку.

– Не бреши! – обиделся гусиная. – Вот и не произведем расчету. У энтова плуг перетягает, у энтова быки, у энтова лошадь, – никак не призначим: от энтова разор хозяйству.

Секретарь глубоко передохнул. Если б кто съездил сзади дубиной, не так бы зазвенело в ушах, как сейчас.

«Эх ты, мама постная, – проморгали! Надо сейчас же на бюро…»

И, чтоб успокоиться, покатал между пальцами и зажег папироску.

– Кто ж вас надоумил?

– Нужда.

– Слышь ты, – заговорил сломанная поясница, стоя на раскоряченных коленях, – лошадей подобрала германская да гражданская. Быков фронты поели, – скольки разов прошли через нас.

– Хронт – прожорливая брюха.

– …вот мы и соединились.

– Нда-а! – протянул секретарь.

На бюро секретарь говорил запальчиво, и хохол, весело поглядывая на всех, покачивался:

– Проморгали, ребята. Нельзя на мужика смотреть только как на собственника. Он те еще десять очков вперед даст как общественник. Видел, землю в общий котел склал, да сам. Это, товарищи, не фунт изюму.

Их сидело пятеро, и краснел стол. И у всех лица с желтинкой, худые, У одного глаз кругло заклеен черным.

Ближе всех к секретарю – немного постарше его, тоже чуть-чуть усики, нахмуренный.

Сентябрь, еще не начавший золотиться, глядел в окна, сентябрь двадцать девятого года. Паутина, искрясь, плавала на солнце.

А четверо – каждый по-своему. Артамонов – маленький, с белыми мышиными усиками и тридцатилетний золотистый пух на голове, щупленький, общипанный, с десятилетнего мальчишку, – предрика. Горбунков – в гимнастерке с засаленным воротником, и рыже-небритый, – уполномоченный РКК. Кулибин – длинный, в сером бумажном измятом пиджаке, и он на нем как на вешалке.

– Ну, все, что ль? – сказал секретарь, доглядывая бумаги, а их и доглядывать нечего, ведь уж подписаны.

– Все.

– А Лапин где же? – все не подымая глаз от бумаг.

– Тут я, – угрюмо-сосредоточенно из угла,

– Так вот, товарищи, – и отодвинул бумаги, – мужик потянулся к общественным формам хозяйствования в нашем районе. Это надо понять.

А из угла угрюмо:

– Не в нашем одном, а и в соседних.

Секретарь тряхнул хохолком, рассердился. Заметил: этот невзрачный, приземистый, с круглым, как желтая слива, распухлым носом, в стоптанных сапогах, что бы ни говорил секретарь, всегда вставит свое, ослабляющее. Секретарь опять тряхнул хохолком.

– A я скажу наоборот: может, по всему округу. А может, и дальше. И это мы должны учесть и поставить в известность округ.