Николай Атаров - Избранное Страница 18

Утром его разбудила тетя:

— Ты посмотри, руку во сне расцарапал. Что тебе снилось такое? — Она добавила: — Папа приехал… А что Оля? Вы бы теперь у нас занимались, не очень-то весело ей у себя дома.

Добрая душа, она тоже думает об Оле. А главное — надо Олю с папой свести. Тети она почему-то дичится. А папа сумеет. Вовремя он приехал!

Отец вошел в комнату в ту минуту, когда Митя по-спортсменски «влезал в амуницию».

— В школу не опоздаешь?

Это было ново. Слегка озадаченный неожиданным вопросом, Митя несколько менее порывисто, чем обычно, поцеловал отца.

— Я не опаздываю, папа, — возразил он и совсем смутился.

Отец никогда не был так сдержан при встречах. «В чем я провинился»? — думал Митя.

Отец положил руку на Митино плечо:

— Ну как? Очень устал?

— Нисколько.

— Горе соединяет?

Митя взглянул в глаза отца. Все ясно. Тетя Маша наговорила ему, что Митя извелся, что пропадает целыми днями. Но ведь сейчас важно совсем не это. И он сказал:

— Хотел бы, папа, чтобы ты поговорил с Олей.

— Увидим, — неопределенно, но все-таки обнадеживающе сказал отец. — Экзамены на носу, Митя, не забывай, пожалуйста. Ну, собирайся.

Уже выходя из квартиры, Митя спросил отца:

— Обратно когда?

— В район? Вот куплю табаку, поговорю с Олей и уеду.

— С Олей? Нет, правда?

— Я ненадолго, Митя, в этот раз. Завтра утром обратно.

Прямо из школы Митя отправился на поиски Оли. Дома ее не застал — комната заперта. Гринькина мать, черноволосая толстуха, затянутая клетчатым бумазейным халатом, увлекла Митю к себе.

— Повлияйте на Оленьку, — загудела она, усаживаясь в глубокое кресло. — Это кошмар, что ребенок делает с собой. Сегодня не ночевала дома.

— Я знаю.

— И белья с собой не взяла! — вскричала толстая женщина как бы в ответ на его возражения. — Может быть, даже лучше, что не взяла: по крайней мере, цело будет. Я спрашиваю ее утром: «Что ты там делаешь?» Она огрызнулась: «Нянькины песни слушаю». Вы знаете нянькины песни? Иногда — нормально, а иногда я кричу Гриньке, чтобы он не выходил на кухню.

— И не выходит? — со злым интересом осведомился Митя.

Гринька Шелия славился в классе как неподражаемый исполнитель блатных песенок, но скромно уверял, что его отец поет еще интереснее.

— Мальчик краснеет за двумя дверями! — отрезала Гринькина мать. — Но дело не в этом! Я ей говорю: «Съешь яичницу». — «Не хочу». — «А что хочешь?» — «Ничего»… А главное — мне перед людьми будет стыдно. Стройуправление платит за комнату, а в комнате не живут. Я понимаю, ей неприятно теперь оставаться ночью одной в этой комнате, так пусть у меня ночует. Пимен Багратович в командировке. Гриня может спать в столовой. Нет, она не хочет. Я ходила в роно, просила, чтобы назначили патронташ, патронаж, как у них там называется. Инспектор говорил, что нельзя, у нее паспорт. Обещал позвонить директору школы… Я прошу, Митенька! Оля так уважает вас, вашу тетю, вы подействуйте на нее. Что ей в конце концов надо?

Мите было противно слушать. Тут не было ни капли участия в судьбе Оли, а только хитрые маневры вокруг комнаты. Толстуха боится, что перестанут платить или вселят многодетную семью. Он досадовал на себя, что потерял время, может быть, уже не найдет Олю и в школе.

В школьном палисаднике было безлюдно, как всегда в большом промежутке между концом второй смены и началом занятий в школе рабочей молодежи. По старой привычке Митя осмотрелся, прежде чем войти. Он был уверен, что Оля здесь — она запустила лабораторные работы по физике. А может быть, в каком-нибудь классе уткнулась в книгу? Где ей готовить теперь уроки? Он не пропустил ни одной двери.

В физическом кабинете Абдул Гамид занимался с двумя девочками. Митя только чуть приоткрыл дверь — Оля тут. В душном кабинете старый учитель почувствовал, наверно, в криво составленных партах близость школьного лета. Он уселся поудобнее, с ногами на парте, как мальчик, и задавал вопросы так, что ответы сами напрашивались. Он был похож в этой позиции на засидевшегося рыбака — в сандалиях, с указкой вместо удочки в пухлых руках.

— О! Если стекло двояковыпуклое, то фокус… Ну? Это мы знаем уже три года… — подсказывал он Ольге.

— Стекло двояковыпуклое, — повторяла Оля, пальцем водя по краю пюпитра.

Оттого, что она знала, что ей все равно помогут, язык немел от унижения, и даже то, что она понимала хорошо, не могла выговорить. За окнами начинался дождь. Глотая слезы, Ольга видела, как темнеет земля, как девушка в доме напротив выставляет фикусы на балкон.

Сегодня Оля страдала уже от признаков участия, от выражения соболезнований, жалости. Директор школы Антонида Ивановна вызвала на перемене в учительскую, расспрашивала о няньке, показала записку начальника стройуправления с обещанием предоставить Оле в строящемся доме жилплощадь, сказала, что председатель постройкома подтвердил, что Олю пошлют на две смены вожатой в пионерский лагерь, «а это оклад и питание». Подошел Абдул Гамид, милый человек, и ничего не сказал, просто постоял рядом. А Антонида Ивановна попросила его после уроков заняться с Кежун по физике.

И девочки в классе зазывали к себе в гости. Маша Зябликова неотступно следовала за Олей. Нюра, всегда безмолвная и застенчивая, металась с какими-то поручениями Антониды Ивановны. Оля знала, что она ездила в отдел социального обеспечения насчет Олиной пенсии. А в буфете Оля слышала нечаянно, как Нюра консультировалась насчет бесплатных завтраков с буфетчицей Зиной, и та, вздохнув, сказала:

— Помочь надо. Человек — не хлеб: он изнутри черствеет.

Но Оля не собиралась черстветь. Ей только было тоскливо, что пришло такое время, когда ее стали жалеть. Не нужно, не нужно ей жалости! И когда Ирина Ситникова, захваченная волной общего сочувствия, предложила Оле что могла — в конце недели заниматься вместе по алгебре, — она отрезала:

— Пожалуйста, упражняй свои добродетели на ком-нибудь другом.

Ирина обиделась, сказала:

— Какая ты грубая!

А Ольга с горьким злорадством подумала о том, что ей ничего не прощают, — значит, не любят.

Такой и стояла сейчас перед приборами, угрюмая, насупленная. Абдул Гамид терпеливо ждал…

— Что Митя Бородин? Поможет он тебе летом?

Этот вопрос, как все другие, Абдул Гамид задал по-дружески, но Митя услышал и обомлел от неожиданности. Он едва не выдал себя, рука его дрогнула на ручке двери. Абдул Гамид задал этот вопрос так тихо, что ответ был подсказан сам собой, — и дождиком, сквозь который проглядывало солнце, и доброй улыбкой учителя.

Она захлопала ресницами, закивала головой: «Да! Да! Да! Поможет…»

Митя дожидался у статуи Сталина, там, где в пустынном вестибюле одну лишь гардеробщицу мог заинтересовать притаившийся юноша.

Оля прошла быстро, гулко стучали шаги по лестнице. Он возник перед нею — она не удивилась. Как будто знала, что дожидается. Надо отойти подальше, следом идет Абдул Гамид. Дождь кончился.

— Пойдем ко мне, — сказал Митя, протягивая ей руку.

— Нет, Митя, лучше проводи меня. Я — к няньке.

— У меня папа сегодня.

— Ты не задержишься. Проводи меня.

Она увлекла его; они уходили быстро. Что же тут спорить, если ей так нужно. Он искал ее, полный решимости действовать, а теперь вся решимость обратилась в быструю ходьбу.

— Ты задохнешься, Оля, нам далеко еще.

Пока они шли по берегу, заваленному штабелями дров, пока миновали шлюзы и вышли к верхнему бьефу, к широкому водному простору, солнце зашло, осталась лишь яркая желтая полоска над водой. Паровозы, сновавшие вдоль берега по дровяной ветке, мазали эту полоску черным дымом, и медленно проступал из-за дыма чистый желтый цвет заката. Теперь Оля шла медленно, все видела ясно. Вон грозовая туча. Апрель, а небо похоже на летнее. Хотелось думать о лете.

— Дождь совсем близко. Километра два отсюда, — сказала Оля.

— Нет, километра четыре. Река одна и та километр.

— Отец будет ждать? — спросила Оля, угадав, что Митя думает о нем. — Какой он?

Как она догадалась? Как ей по-особенному рассказать про отца, чтобы она захотела с ним встретиться?

Митина вера в отцовское всемогущество была беспредельна. Как-то удивительно вовремя умел Егор Петрович подтолкнуть Митину мысль, подсказать самостоятельное решение, не отпугивая крутизной взрослого опыта. И укорять никогда не позволял себе — только поскучнеет, если что не нравится. А это хуже плохой погоды. Встречались раз в месяц, а то и реже. Но каждый раз при встречах Митя вдруг понимал, что жил все время, как будто выполняя необъявленное задание отца.

Сегодня нехорошо рассказывать это Оле. И Митя выразился более уклончиво:

— Я очень хочу, чтобы ты сегодня пришла к нам. Поговоришь с ним — и тебе непременно станет легче. Он всегда налегке. У него дорожный мешок, он в него напихает белья, бумаг, табаку и отправляется в командировку. Все в мешке, даже Уголовный кодекс. Пойдем?