Леонид Жариков - Рассказы Страница 18

— Ну, здорово, Танцюра!

Яблоко застряло в горле полицая. Он смотрел на Задорожного и молчал. Лицо его сделалось белым, как зимняя степь.

— Как себя чувствуешь? Неважно?

Инспектор выронил яблоко, и оно покатилось за мешки.

— Расскажи, как идет холуйская служба, как наших людей вешаешь?

У Танцюры точно отнялся язык.

Папазьян вытащил из кобуры полицая пистолет, из бокового кармана кителя — второй, поменьше, отобрал портфель, заглянул в него, бегло перелистав бумаги, и передал Задорожному.

Танцюра поднялся, стянул с головы офицерскую фуражку.

— Сознаю, — выговорил он тихим голосом, так, что стоявшие чуть подальше не расслышали, а лишь видели, как шевелились его белые губы. — Сознаю и проклинаю себя. Служил немцам, это верно. Если можете, простите…

— Артист! — сказал кто-то в тишине.

— Заставили служить, — продолжал Танцюра, стараясь придать голосу как можно больше жалости и скорби. Но, чувствуя фальшь, терялся от этого еще больше и, холодея, понимал — никакими словами не отговориться, никакими мольбами не искупить предательства.

— Кто же тебя заставлял?

— Нужда. Нечего было есть.

— Хватит комедию ломать, — сурово проговорил Задорожный и спрыгнул с машины. Марат Папазьян поднял пистолет. Полицай упал на колени.

— Господа! Братцы! Не убивайте меня. Ось там, в портфеле, все планы про партизан и про немецкий карательный отряд. Я искуплю вину, кровью смою!..

— Вот именно… — Папазьян взял Танцюру за воротник и столкнул за борт машины. Тот опрокинулся навзничь и завыл, выставив вперед ладони, точно защищаясь ими.

— Не скули по-собачьи, — сказал шофер Митя Царь, — умел убивать, умей и сам принять смерть…

Глухо щелкнул выстрел. Танцюра лежал, откинув руку под колесо машины.

Митя Царь плюнул с досады:

— Измену никакой кровью не смоешь. И там, за гробом, на веки вечные предателем останешься!..

— Поехали! — сказал Алексей Задорожный. Партизаны расселись по местам, и машина тронулась.

Заднее колесо проехало по руке Танцюры.

Через несколько минут неуклюжая итальянская грузовая машина скрылась в степной дали.

1942

КУЗЯ

Сквозь зимний лес пробирался человек. Истрепанная шинель, натянутая поверх рваного овчинного полушубка, солдатская пилотка, обмотанная шарфом, были запорошены снегом. За плечами в тощем вещевом мешке лежал кусок хлеба и постукивали сырые картошки, окаменевшие от мороза.

Дремучие сосны и ели стояли по пояс в сугробах. Зеленые лапы ветвей, отягощенные пышными белыми шапками, нависли над снежной целиной.

Человек изредка останавливался и отдыхал, обняв рукой ствол дерева, потом снова трогался в путь.

Родная мать не узнала бы Илью Шевчука, своего сына, бывшего офицера Красной Армии, — так он зарос, был измучен и даже поседел в свои двадцать три года.

В бою под Смоленском Шевчук был контужен взрывом бомбы, потерял сознание и очнулся уже за колючей проволокой под охраной сторожевых собак и молчаливых немцев-автоматчиков.

Слезы сдавили горло комсомольцу. Ко всему готовился он, отправляясь на фронт, — к смерти, к любым мукам, только не допускал, не мог и не хотел допускать одного — плена. Еще дома отец сказал ему: помни, сынок, у нас в роду было много солдат, но ни один не сдался в плен. Пусть лучше придет похоронная, буду знать, что сын погиб как герой.

И вдруг — неволя, тоска в глазах товарищей, позорная участь раба.

Лагерь находился в небольшом городке. Каждый день немцы гнали по улицам пленных красноармейцев, таких же, как Шевчук, голодных, оборванных. Многие жалобно просили у жителей «хлебца», выкрикивали свои адреса, чтобы известили родных.

Шевчук не испытывал к ним ни жалости, ни сострадания, а лишь чувство горечи и стыда. Презирал он и самого себя.

Однажды провели под усиленным конвоем небольшую группу матросов. Все они были окровавлены, избиты, со связанными назад руками. На каждого — чуть ли не по два автоматчика, да еще собаки-волкодавы, а впереди мотоциклист с пулеметом. Сразу было видно, как немцы боятся советских матросов, даже связанных проволокой. Жители города бежали толпами, старались хоть взглядом выразить сочувствие или чем-нибудь помочь, но герои шли гордо, ни на кого не глядя. Их провели мимо лагеря, за окраину города на расстрел.

Как взволновала эта встреча Илью Шевчука, сколько сил придала ему горстка несломленных героев. Их мужество передалось и ему.

В ту же ночь Илья Шевчук бежал из лагеря. Он догадался спрятаться в городе, чтобы запутать следы погони. Сутки он скрывался под крыльцом дома, а ночью вылез и пошел на восток. В лесу, обходя топкое болото, он утопил военную одежду. В лесной сторожке ему помогли переодеться в старое крестьянское платье, и он пошел дальше.

Шел по лесам, сторонясь дорог.

Неожиданно он натолкнулся на деревушку, окруженную лесом. На окраине была прибита к столбу доска с надписью по-немецки:

Achtung! Nimm dich in acht Partisanen! [21]

Ниже по-русски было написано объявление, что немецкое командование разыскивает какого-то Кузью, за голову которого обещана большая награда.

Дождавшись темноты, Шевчук постучал в окошко крайней избы. Его впустил пожилой, угрюмого вида крестьянин. Хозяева накормили Шевчука досыта, ни о чем не расспрашивали.

— Товарищи, скажите, есть поблизости партизаны? — напрямик спросил Шевчук.

Хозяин ответил не сразу:

— Есть, а что?

— Не можете проводить меня к ним?

— Почему же? Проводим…

Пока хозяйка стелила гостю постель, старик оделся и ушел, сказав, что скоро вернется с нужными людьми…

Не успел подумать Шевчук — не попал ли он в ловушку, как в избу ворвались немцы, а за ними вошел хозяин дома, оказавшийся старостой.

На этот раз Илью Шевчука увезли далеко на запад, в немецкий город Эссен.

Долго везли в закрытых автобусах — не то ночь на воле, не то день. Повороты, спуски, подъем. Но вот остановка, злой собачий лай, отрывистые команды по-немецки.

Когда всех высадили, Шевчук впервые увидел эсэсовцев в черной форме с паучьей свастикой на красных повязках. Раздалась общая команда — снять шапки!

Никто из узников не понял, и всех стали бить палками по головам, по плечам. Распахнулись железные ворота. Всех построили в колонну по пять человек, и снова команда — бегом!

Тотчас собаки кинулись на пленников, рвали на них одежду, кусали за ноги.

В бане какой-то немец-охранник шепнул на ухо по-русски:

— Знаете, куда вас пригнали?

— Куда? — спросил Шевчук.

— Нацвайле.

— А что это?

— Что? — горько усмехнувшись, переспросил охранник. — Отец-мать у тебя есть?

— Есть.

— Забудь их. Я здесь сижу двадцать три года!

Поистине это был ад. Русских военнопленных били нещадно, заставляли выполнять самые тяжелые работы.

«Не старайтесь, все равно выживу», — упрямо твердил про себя Шевчук, вытирая кровь на губах. Он с первой минуты страстно, настойчиво искал возможность к побегу.

В лагере Шевчук подружился с французом, тоже военнопленным. Тот посоветовал перебраться во Францию, к маки — французским партизанам. Так и решили.

Их было пятеро: трое французов, Шевчук и поляк по имени Владислав. Тайком копили куски хлеба на дорогу, запасались брюквой. Шевчук из куска железа выточил себе нож, чтобы драться им, а если придется — перерезать себе горло.

Ночью выбрались из барака и по заранее намеченной тропинке направились к проволоке, опоясывающей лагерь.

Четверо уже проползли под колючей высокой изгородью, когда часовой с вышки заметил Илью Шевчука. Бежали во тьме, не зная куда. Трое потерялись или были убиты пулеметными очередями. Шевчук и Владислав укрылись в болоте. Сидели там до тех пор, пока утихла перестрелка и замолк свирепый собачий лай.

Через сутки осторожно двинулись через заболоченный лес. К счастью, скоро наткнулись на железнодорожную насыпь. Сидя в канаве, долго следили за движением поездов, старались угадать, какой из них направляется в сторону Франции. Наконец увидели во тьме эшелон с танками. Бросились к составу, вскарабкались на платформу и укрылись под брезентом, которым были накрыты танки.

Беглецы были уверены, что меньше чем через сутки будут во Франции, но они ошиблись. Эшелон следовал на восток. Так проехали всю Германию. На земле Польши распрощались с Владиславом, и тот, улучив минуту, спрыгнул на ходу.

Давно кончились продукты, мучила жажда, а воинский эшелон спешил на восток, мчался почти без остановок. Как-то Шевчук незаметно приоткрыл край брезента, чтобы осмотреться, и, к радости, понял, что состав уже на белорусской земле. Приближалась «опасная зона» — партизанские края. Для Шевчука они были желанными до боли. Для фашистов — вражеская сторона.