Василий Росляков - Мы вышли рано, до зари Страница 18

На другой день после рыбалки, в воскресенье, Пашка, как было и задумано, подался на базар в город. Взял с собой и Сережу, нехай поглядит на базар, а то, может, и забыл уже, какие наши базары.

В шесть Пашкина машина уже стояла во дворе с открытым багажником. Валька устанавливала ведра с черешней и клубникой. Пашка нес с огорода охапку лука, завернутого в пленочный лоскут. Зеленая охапка как сноп камыша, длинные сочные перья, а в комле по четыре, по пять головок луковиц, кустом растет, называется лук «семейный», сорт такой. Расхватывают в один миг.

Все. Захлопнул Пашка багажник. Садитесь. Вчера вроде ворчал на Вальку, обдираешь, мол, черешню, все про базар одни думки, баба базарная, а сегодня по-деловому и даже с какой-то важностью укладывал сноп этого семейного лука, поправлял тряпки на ведрах.

— Продавать будете? — спросил с некоторым недоумением Сережа.

— А че краденое, что ль? Продавать. Люди купляют и благодарят.

— Да, конечно, конечно, — согласился Сережа и подумал про себя: кто-то же должен продавать, иначе на рынке нечего будет купить.

По улице Румянцева выскочили к центру, повернули налево и вот оказались на магистрали. Перед выездом на магистраль, по обеим сторонам, по бывшим пустырям кустились посадки, тут директор велел заложить питомник декоративных деревьев. Летит асфальт, перечеркнутый утренними тенями деревьев на обочинах; летит как стрела Пашкин автомобиль с семейным луком, черешней и клубникой. Справа набежало пшеничное поле, уже отцветает, пыльцой подернуто, чуть дымится, как будто море туманное. А вот подсолнушек вверх тянется, старается раскрыть, а местами уже раскрыл бутоны свои, черные корзиночки. И дали степные, чистые, ухоженные, млеют в утреннем туманце, и солнце красное покачивается в теплом трепете над степью. И этот Пашка, мужик мужиком, скуластый, с грубым обветренным ртом, скалит зубы, лихо, одной рукой правит летящей машиной. В рыжих волосках, лежит его грубая рука на тонкой баранке. А вот поверни назад какой-то рычажок — и увидишь этого Пашку с налыгачем в руках, устало бредет с парой быков, цо-об, цобэ-э, поплелся Пашка Курдюк в степь, вот в эту же степь, ликующую под ранним солнышком. Нет, не повернешь никакой такой рычажок. Все это уже бесповоротно. Хорошо дома.

Слева показался кирпичный завод, Казенник, переделанный в красивое озеро, влажно блеснуло колено Кумы, желтой речки далекого детства.

— Это, Сережа, уже не Кума, это уже старица, пендецит, ее тут спрямили, она дальше будет. А тут вода стоячая. С одной стороны, правда, сходится с Кумой, но против течения вода не идет из речки, не двигается вода, зацветает. А караси ловятся.

Чуть поднялись на бугор, слева показалось село, улица прямая пошла вниз.

— Орловка, — сказал Сережа.

— Совхоз «Орловский».

А на горизонте уже выросли высоченные трубы. Это что еще? Что за трубы?

— Город?

— Он.

— А откуда трубы?

— Ты что? Не знаешь? Это же комбинат пластмассовый. Не при тебе ль строили?

— Да, начинали при мне.

— А Буйвола теперь — как у меня на картинке. Венеция. Особенно вечером. Ну счас увидишь эту Венецию.

— Да это как наш Казенник, только побольше. Тоже грязюка, чакан, воды по колено.

— У ей теперь берега бетонные, а воды, а рыбы…

Машина взлетела в узкую улицу с каменными домами, прошмыгнула мимо знаменитого завода прасковейских вин, вниз покатилась, а там и поворот на город. Пошли пустыри, бросовые земли. Нет, это когда-то были бросовые земли, теперь сплошь виноградники, сады, все ухожено, причесано, приглажено. Культурные плантации. Так до самой Кумы. Тут мостик деревянный через Куму, под этим мостиком Пашка пацаном купался, вся городская детвора тут была. Теперь позарастали берега, не видно и следа купанья, кручи желтые нелюдимо торчат, осыпаются местами, вода неприютная, воронки крутит. Нет, теперь, видно, городские ребята новое место знают.

Поднялись вверх к армянской церкви, и завиднелись на другом конце города трубы. Сережа не видел таких гигантских труб. Как сигары вознеслись в небо. Сколько их? Три, четыре, пять высоченных труб. Вот это комбинат. Вот это город! Как пошел от реки асфальт, так до самого базара, по всем улицам, асфальт, зеленые купы деревьев. На одной улице показалось, что город просто задушен зеленью. От нее ему трудно дышать. Но это казалось, на самом деле он дышал благодаря этой зелени легко, всей грудью. Давно он был в городе, еще маленьким.

Но где же базар? Был ведь на вокзальной площади, на пустыре, который тянулся от городского театра до самого вокзала. Теперь дома, улицы, никакого пустыря. Завернули в переулок, остановились среди бесчисленных автомобилей, «жигулят», «Москвичей» и даже новых «Волг». Вот съезд. Пашка помнил: у базара коновязи были и лошади, и фургоны с лошадьми, распряженные быки жевали сено в повозках. Нету ни лошадей и ни быков. Одни автомобили да мотоциклы. И у ворот рынка уже завивался воронкой народ. Горожане, большей частью чистые, ухоженные женщины, молодежь, чабаны в папахах, деревенщина, селяне вроде Пашки. Запирали на ключ собственные машины и спешили к воротам с ведрами, затянутыми сверху полотном или старыми тряпками, с мешками из полиэтилена, в которых зеленел лук, чеснок; даже тутовую ягоду несли на продажу.

Сразу же за воротами длиннющие ряды такой яркости, пестроты, игры красок: зеленое, красное, желтое; а там, где выставлены цветы, говорить нечего, можно потонуть в радужном цветении торговых рядов. Впереди со своими ведрами хозяйским шагом ступала Валентина, расталкивая прохожих, за ней Пашка с Сережей. На прилавках, просто на сколоченных лавках горы клубники, огурцов, помидоров, слив и ранних вишен, черешни, лука, чеснока с рубчатыми белыми головками в кулак величиной. Рябило в глазах.

— Маня, нету местечка? С тобой не пристроюсь, Нюра? — шла Валька и спрашивала своих знакомых по базару товарок. Наконец одна цыгановская, пораньше прибывшая, позвала Валентину к себе, потеснилась, освободила для нее место. Валька поставила ведра, взяла у Пашки вязанку лука, «семейного», развязала ведра, вынула стеклянную банку, литровую. Наполнила клубникой, поставила сверху на полное ведро и запела: подходи, свеженькая, только с грядочки, медовая клубника. Черешня, только с веточки, гляди какая, ну, дядя, давай, два рубля баночка, почти даром…

Пашка повел Сережу по базару, поглядеть кое-какого товару. Да… Как в далеком детстве. Господи, ну чего только нету на этом базаре. Прошли длинные ряды с красно-зелеными грудами и ворохами на лавках, под навесом, где новые ряды с другими фруктами-овощами, с медом и цветами. Завернули от навеса на простор. Тут толпы ходили какими-то непонятными кругами, как полая вода в реке. У пристенка сидели цыгане. Перед ними, растянутые по земле, лежали кованые цепи. Для собак. Мотыги, топоры, вилы. Старый бородатый цыган в душегрейке поверх атласной красной рубахи, в черном картузе, в полосатых штанах и мягких сапожках. Он картинно привалился к простенку и безучастно смотрел перед собой. Рядом два быстроглазых цыганенка, тоже в сапожках и ярких свитерочках. Они живо наблюдали за публикой, показывали на кого-то пальцем, пересмешничали, потом наваливались друг на друга, возились прямо на земле, как медвежата, смеялись и лопотали по-своему. Перед ними тоже лежали врасхлест цепи. А вон в сторонке кучкой, яркой и текучей, перемещались с места на место цыганки, старухи, молодые, кое-кто с грудными детьми на руках, в широких и ярких юбках, в таких же ярких кофтах и свитерах. Среди них вдруг оглянется и поразит писаной красотой молодайка, совсем еще девочка, но уже за руку держит глазастенькую девчушку, видать, дочку. Они шумно снуют по базару в поисках заработков, гаданий главным образом, а то и просто попрошайничают. Неумирающее, неистребимое, не прирученное никем, никакой властью, фараоново семя. Они всегда были и остаются по сей день украшением любого сборища людей.

Дальше пошли барахолки. На постеленных лоскутах всякая рухлядь, всякая дребедень: от старых ношеных-переношеных пиджаков, шалей, застиранных блузок до ржавых замков, запоров, утюгов и шурупов. И автолавки с товарами разных торговых организаций, приехавшие сюда иногда очень издалека, от самых гор. Шикарная обувка местного изготовления, пиджаки, пальто и куртки из чистого кожзаменителя, вязаные кофты, свитера и бог знает еще что навалено на разостланные паруса или вывешено на веревках и дверях автолавок. И все это гомонит, предлагает свой товар, зазывает или молча ждет своего покупателя.

Отвалили от торговых рядов. В стороне от открытого рынка, где продают потрошеных гусей, уток и кур, розовых обсмоленных поросят, где висят говяжьи, бараньи и свиные туши, напротив этого крытого помещения, возле какой-то построечки, толпятся голубятники. Голуби в корзинах, в клетках, в руках менял и торговцев живым товаром, в карманах и за пазухами. Тут обмен, галдеж, придирчивый осмотр породистых сизарей, мохноногих вертунов, дутышей, турманов, перевертышей и бог знает каких еще голубей. Здесь толпятся только любители и знатоки. А поодаль новая толпа. Просто толпа. Без всякого товара.