Владимир Попов - Разорванный круг Страница 18

О себе он не очень высокого мнения. Солдатом был, солдатом и остался. Пусть даже младший лейтенант, шофер. Но кругозор — никуда. От обочины до обочины. И расширять его поздно уже — как-никак под сорок пять подбирается. Возраст.

А Кристич нет-нет — и снова вернется к своему общественному институту. Апушкину смешно. Каждый раз, когда Саша произносит слова: «Общественный научно-исследовательский институт», в его воображении встает величественное здание института резины и каучука с кабинетами и лабораториями. И нелепо посадить на место Чалышевой Кристича, а на место представительного, спокойного, авторитетного Хлебникова — суетливого, горластого Целина.

Апушкин так и представляет себе: прозвенел звонок, штатные исследователи расходятся по домам, а на их место заступают чумазые работяги, пришедшие из цеха, и начинают колдовать с колбами и динамометрами. Какой толк получится с этого колдовства? Умора, да и только. Общественники, по его мнению, могут еще быть контролерами на транспорте, и то с грехом пополам. Нацепят такому деятелю повязку «Общественный контролер ГАИ» — и начинает он орудовать. За каждую мелочь цепляется, лишь бы права отобрать, а крупные нарушения пропускает. Никогда не предугадаешь, куда у них мозги повернутся. Штатные им уже изучены. Они делятся на три категории. Крикуны. — те поорут, поорут — и отпустят; тихари — вежливые, обходительные, он тебе и откозырнет и на «вы» назовет, но без дырки в талоне от него не уйдешь. А «попы» проповеди читают этак минут на двадцать. Зудит и зудит, будто тупым сверлом тебе черепушку сверлят.

Прошла неделя. У Кристича иссякли «общие темы» — о цели жизни, о любви, о дружбе, о страстях человеческих. Только об искусстве говорил он по-прежнему неутомимо. Слушать о музеях Апушкин еще согласен, но посещать их — это ему нож острый. А Кристич неумолим. Попадется музей с утра, когда в работе только разгон берут, или к вечеру, когда отдохнуть в пору, — останови и все. Посидеть бы в кабине, покурить, подремать, так нет, ходи рядом. И, что досаднее всего, его, Апушкина, мнение спрашивает. Да не просто — нравится или не нравится, а почему нравится, что нравится.

Зашли они как-то в один художественный музей среди дня, запыленные, неумытые, — дорога позади, дорога впереди, — и сразу в вестибюле Кристич около куска мрамора застыл. Стоит Апушкин и ничего особенного не видит: девушка, худенькая, грудь небольшая, бедра узкие, тонкие руки вверх вскинуты — пляшет.

— Ну что ты в ней нашел? — зашипел Апушкин. — Или голой девки не видел?

Кристич сверкнул глазами.

— А ты ее получше рассмотри! Походи вокруг не спеша.

Апушкин сел на стул и уставился на скульптуру. А Кристич по залам пошел. Вернулся он быстро.

— Увидел что-нибудь?

— Ничего не увидел. Только стало почему-то казаться, что она вот-вот взлетит…

Облегченно вздохнув, Кристич сел рядом.

— В этом и сила настоящей скульптуры. Мрамор должен казаться живым. Запомни этот день и эту девушку — сегодня у тебя день рождения. Она впервые приоткрыла тебе тайну искусства.

С этой поры Апушкин уже не возражал против посещения музеев. Иногда даже отставал, заслушавшись экскурсовода. Пока он понимал только одно: искусство — это целый мир, сложный, многообразный и для него пока еще не доступный. Но даже поверхностное соприкосновение с ним дает ощущение особой, ни с чем не сравнимой радости. Теперь он завидовал Кристичу, который умел получать от искусства гораздо больше радости, чем он.

— Саша, ты в художники готовился, что ли? — спросил однажды Апушкин.

Приятель ответил не сразу.

— Ко многому готовился… Как в школе воспитывали? Будете, дети, художниками, артистами, геологами, астрономами. О физическом труде никто из нас и не помышлял. Я в детстве рисовал неплохо, на гармошке играл. И вбил себе в голову: стану художником или музыкантом. А способностей не было. Хорошо хоть вовремя это понял, хватило ума на завод пойти. Там я себя и нашел.

Апушкин не оборвал Кристича, не отвернулся в сторону, как делал всегда, когда разговор заходил об общественном институте.

— У нас тоже такие, как ты, находились — в общественный институт не верили, — говорил Кристич. — И среди инженеров, и среди рабочих. Специалисты считали, что нельзя рабочим самостоятельные исследования доверять, а некоторые рабочие сами были невысокого мнения о себе: где уж нам уж! Толчок к тому, чтобы рабочих к исследованиям привлекать, один человек дал, Калабин. С него все и началось. Осваивали мы свою отечественную сажу — до тех пор на импортной работали.

— Сажа импортная? — удивился Апушкин. — Эту дрянь из-за границы ввозили?

Кристич улыбнулся чуть покровительственно.

— Сажа — это не дрянь. От ее качества зависят свойства резины. Многие. А главное — износостойкость. Так вот, не пошла у нас новая сажа. Горит резина, пузырится, скорчивается. Так называемый «скорчинг» получается. Стоят станки, план заваливается. Катастрофа. Инженеры-исследователи то один режим предложат, то другой. Рабочие выполняют их указания, а что к чему — не понимают. Эта работа вслепую надоела Калабину, и он вскипел: «Вы хоть бы мне объяснили, чего хотите добиться. Я за этой машиной два десятка лет стою, резину чувствую и на ощупь, и по запаху, и по виду. Вы думаете, я всегда точно по вашей инструкции делаю? Сам корректирую процесс. Если буду знать, чего вы хотите, я помочь вам смогу». Один инженер от него отмахнулся, а другой прислушался. Проговорили они до позднего вечера. После этого Калабин внес много интересных предложений. Если бы не он, долго бы еще осваивали отечественную сажу.

— Потом инженера наградили, а рабочий в тени остался? — попытался предугадать дальнейший ход событий Апушкин.

Кристич досадливо махнул рукой.

— Это, может быть, у вас в институте так: один работу делает, а другой отчет подписывает. У нас, когда резина пошла, инженер честно сказал директору, что без Калабина он ничего не добился бы.

— Правильный малый, — глубокомысленно резюмировал Апушкин. — У нас в гараже деньги украсть не украдут, а мыслишку слямзить за грех не считается.

— Так слушай. Пришел директор на завком и говорит: «Вы думаете, у нас Калабин один? У нас их сотни. Так почему же мы под спудом их опыт держим, почему не используем творческие способности, почему не побуждаем к творчеству?» Подумали, подумали — на самом деле: почему? Рабочий класс сейчас грамотный пошел, особенно молодежь. Кого ни возьми — семилетка, еще чаще — десятилетка. А у стариков хоть образования мало, так у них опыт годами накопленный. Решили создать первую группу рабочих-исследователей. Семнадцать рабочих и шесть инженеров. И как развернули дело! К ним еще подсоединились. А сейчас уже это отряд в пятьсот человек.

— Где же вы все там размещаетесь?

Кристич расхохотался.

— О-о, да ты, друг мой ситцевый, значит, думаешь, что мы по лабораториям сидим? Не-ет, Иван Миронович. Мы ведем исследования на рабочем месте.

— Так при чем же тут «институт»?

— Фу, какой ты… Институт — это же не обязательно заведение, это форма организации. Можно, например, сказать «Институт общественных инспекторов». А у нас институт рабочих-исследователей. У нас и факультеты разные есть. Кто технологией занимается, кто экономикой.

— И ты, говоришь, нашел в нем свое призвание?

— Не сразу. Первое время не до этого было. Пришел на завод со своими требованиями к жизни, а меня бах — в подготовительное отделение на резиносмеситель. Пока осваивал — скуки не испытывал, а потом заскучал. Каждый день одно и то же. Руки работают, голова — не очень. Это все равно что каждый день по одной дороге ходить…

— Легко и нудно, — вставил Апушкин.

— Именно. Не всякого однообразный труд может увлечь. Душа чего-то большего требует. Думал уже специальность менять, а тут вдруг исследования начались. И интерес к делу проснулся. Да какой! За уши не оттянешь.

Апушкин не удержался, чтобы не съязвить:

— То-то ты со мной с такой охотой на три месяца в командировку поскакал!

— А ты, оказывается, злой. Оправдаться?

— Давай.

— Я три года в отпуске не был, три года из города не выезжал. И по выходным в цех бегал — как бы не пропустить что-то новое. Ведь мы все время искали этот антистаритель. То один пробовали, то другой, то третий. Когда его лучше ввести, на какой минуте смешения, сколько ввести. Надо было и оптимальный режим подобрать. От такого дела не оторвешься. А сейчас — пауза небольшая, можно и мозги проветрить, и легкие от сажи очистить. Оправдался?

— Вполне, — дружелюбно произнес Апушкин и добавил с ехидцей: — К тому же и проконтролировать захотелось, чтобы шофер не запорол шины.

— А ты как думал? Кто же отдаст свое дитя на воспитание в чужие руки? Под своим надзором хочется до ума довести.