Борис Полевой - Глубокий тыл Страница 19

Куров, войдя, как встал возле двери, прислонившись плечом к притолоке, так и стоял, уставившись в угол. Вопросы его звучали тускло. Смуглая кожа на скулах натянулась, и было в лице его что-то такое, отчего весь этот несколько минут назад весело гудевший дом притих. Только за печкой усердно пиликал сверчок.

Даже Глафире Андреевне стало не по себе. Срываясь со взрослого тона, она поинтересовалась:

— А вам зачем это, дяденька?

— Ты не знаешь, как звали тех… женщин? — глухо спросил пришелец — Ну, которые… которых спасли?

— А то нет! Конечно, знаю, и все ребята знают. Тетя Лида Капустина и тетя Юля Железнова… Они и этот вот детский сад, как немцев прогнали, восстановили и работали тут.

— А ребят? — Снизив голос почти до шепота, Куров цеплялся рукой за притолоку. Похоже было, он боится, что пол, как лодка в шторм, выскользнет у него из-под ног.

— Знаем, знаем! — загалдели ребята.

— Молчите, дети, — сказала Глафира Андреевна и сама перечислила: — Витя, Игорь, Бобка, Сима, Наташа… И кто еще?

— Юрка, Юрка-фриц: он во фрицовской пилотке ходил, — подсказало несколько голосов.

Куров встрепенулся.

— Юрка? Сколько лет? Какой из себя?

— Лет девять, — определила Глафира Андреевна. — Ведь так, дети?

— Он рыжий и все дрался, все маленьких колотил… Я этому Юрке раз как дам… — заявил конопатый, голубоглазый и необыкновенно солидный мужичок лет восьми. Он, должно быть, уже намеревался сообщить подробности этой исторической схватки, но был остановлен странными звуками, раздавшимися в избе.

С большим черным человеком, так внезапно появившимся в детском саду, происходило что-то неладное. Он будто подавился рыбьей костью. Отвернувшись к стене, он странно кашлял, плечи его вздрагивали, сотрясалась мощная фигура. Должно быть, стараясь подавить этот приступ кашля, он скрежетал зубами. Ребята со страхом смотрели на него.

— Дяденька, что с вами? Вам худо? — с опаской дотрагиваясь до его рукава, спрашивала руководительница. — Дяденька, у нас кисель есть, клюквенный… Минька, налей клюквенного киселю.

И вот уже тоненькая ручка тянула Курову кружку густой теплой жидкости.

— Испейте, он сладкий… Нам вечор военные интенданты за рыбу сахар привезли… Колхоз теперь по договору на Военторг ловит.

Куров провел рукой по лицу, словно снимая невидимую паутину, и медленно опустился на порог.

— Больше никого не спасли? — тихо спросил он.

— Не, — уверенно сказал маленький мужичок, которого звали Минькой.

— Он знает: это его отца «мессеры» подстрелили, когда он на челне к теплоходу шел.

— Факт! — солидно подтвердил Минька.

— Их потом все волна на берег кидала, тех, кто потоп… Долго. По утрам подбирали… Всех вместе и похоронили. Тут недалеко, на горке… Там сейчас большой невод сохнет. Видели, наверное, как шли, — добавила Глафира Андреевна и, должно быть, уже догадываясь, зачем пришел сюда этот человек, по-взрослому, по-бабьи произнесла: — Ох, и много ж слез нынче земля принимает!

— Там они. И мой папка с ними… А которые еще в воде остались, и сейчас подо льдом…

— Подо льдом? — как-то лающе спросил Куров.

— Ну да, всех-то вынести не успело, тут кряду мороз хватил… Наши из-за этого зимний невод тут заводить боятся. Места здесь рыбные, а они на Заячью косу ездят.

Но Глафира Андреевна, перебив деловитого Миньку, совала Курову кружку:

— Вы кушайте, кушайте киселек… Он полезный, В нем витамины.

И тогда произошло нечто совсем неожиданное. Незнакомец встал, снял свой тугой зеленый рюкзак, расстегнул все его ремешки, взял за концы, встряхнул над приземистым столиком, стоявшим среди комнаты. Тяжело грохая, посыпались из него банки консервов, выпал заветный мешок с сахаром, раскатились кубики концентрата какао, шлепнулся кус сала.

— Вам это, — глухо сказал Куров ребятам, изумленно таращившим на него глаза, — вам, ешьте.

Потом повернулся и скрылся в дверях. Пораженная Глафира Андреевна выбежала за ним. Ветер, дувший с озера, подхватил ее платьишко, прижал к худеньким ногам, каленым холодом обжигал ее руки, лицо, трепал жиденькие волосы. — Дяденька! — кричала она. — Дяденька!

Куров даже не Оглянулся. Девочка видела, как он миновал деревню, поднялся на холм, где с кольев свисала обледеневшая, будто из стеклянных ниток сплетенная сеть, постоял на взлобке возле обелиска, грубо вытесанного из бревна. Посмотрел на заснеженное озеро и разом исчез, сбежав вниз, туда, где вилась санная дорога, которую из деревни уже не было видно.

14

В эти дни, окончив смену, люди не торопились уходить с фабрики, хотя в ткацких цехах бывало порою даже холоднее, чем на улице. Среди своих легче переживать беды и тяготы. На людях даже бомбежки казались менее страшными.

Правда, работа была необычной. Не слышно было ровного, напряженного грохота станков. Воздух непривычно сух, не пахнет хлопком, крахмалом, разогретым смазочным маслом. Целыми днями ткачихи не выпускали из рук лопат, расчищая цеха от снега. Солидные шлихтовальщики лазали под потолок, заменяя фанерой выбитые стекла. Пожилую, прославленную ткачиху можно было увидеть с носилками в паре с девчонкой из ФЗО. Инженеры, техники вместе со всеми выносили снег, помогали плотникам, слесарям, электрикам. Никто не жаловался, не ворчал. Даже старшая браковщица Любка Манина, известная на фабрике щеголиха, белоручка, покорительница нестойких сердец, покорно облекшись с утра в добытый у слесарей дырявый комбинезон, мыла и протирала станки керосином, позабыв о маникюре и красоте рук.

Директор Слесарев в эти дни так и жил при фабрике в своем кабинетике, вдоль стен которого еще стояли длинные умывальники, стыдливо прикрытые теперь газетами. Он довольно потирал свои короткопалые руки. Тяжело, невероятно тяжело было поднимать фабрику, когда каждую часть станка, каждый болт надо было искать, добывать на пожарище. Но за все пятнадцать лет административной деятельности ему еще не доводилось иметь дело с таким слаженным, дружным, с таким исполнительным коллективом. А исполнительность, что там греха таить, Слесарев считал превыше всех других человеческих добродетелей. И то, что совсем еще недавно ему самому казалось почти невероятным, во что порою, он просто не верил, сбывалось: фабрика понемногу оживала, оживала на глазах. Это еще больше сплачивало.

Анна Калинина по-женски завидовала всем этим работающим порой до изнеможения людям, и в особенности своим товарищам — ремонтным слесарям, без которых теперь не обходилось ни одно дело. Да, они очень уставали. Некоторые, что покрепче, не выпускали инструмента из рук часов по шестнадцать. Одинокие домой и вовсе не ходили. Так и спали на фабрике, чтобы не терять времени на дорогу. Бывало, вечером нет-нет да кто-нибудь и задремлет, прикорнув у тисков или у разобранного станка. Зато каждый видел, что за день сделано, мог радоваться еще одной отремонтированной машине, мог уснуть с приятным сознанием, что хорошо потрудился.

Анна такого удовлетворения не испытывала. Как секретарь партийного комитета, она тоже допоздна задерживалась на фабрике. Тоже уставала. Но возвращалась домой неудовлетворенная, с тягостным ощущением, что многое упущено, позабыто, недоделано. На душе было смутно, тягостно.

Но дела у Анны шли не так уж плохо. Вместе с Куровым, вселившимся в ту же квартиру, прибрали они свое жилье, вынесли в сарай кровати, очистили ванну, соскребли со стен чужие картинки. Анна с ребятами занимала теперь бывшую спальню Шаповаловых, а Куров разместился в маленькой детской. Анна кое-чем обзавелась. Теперь по пути с работы она забегала в магазин за пайком. Вечером на той же окопной немецкой чугунке, продолжавшей стоять в углу, они с Леной стряпали на целый день. За месяцы эвакуации девочка заметно повзрослела и помогала матери чем могла. Даже Вовка нашел выход своей кипучей активности. Днем он собирал в окрестности деревянный хлам — обломки ящиков из-под мин, доски от бортов разбитых грузовиков. Возня с печкой стала его обязанностью, и он выполнял ее с величайшей серьезностью. Словом, с домом Анна кое-как устроилась.

Выборы тоже прошли неплохо. Северьянову, который сам явился на партсобрание «сватом», не пришлось даже отстаивать ее кандидатуру. Кто-то из коммунистов сам назвал с места: младшая Калинина. При вопросе председателя, надо ли ее обсуждать, собрание зашумело:

— Не надо!.. Знаем!.. На глазах росла!..

— В мать — крепкая… Потянет… Ставьте на голосование!

Только Варвара Алексеевна, да и то больше в виде напутствия, поговорила о вспыльчивости дочери, о том, что она быстро загорается и быстро остывает, что советы слушать еще не приучилась, и в заключение сказала, что такого большевика, как покойный Ветров, заменить ей будет нелегко. Но то ли оттого, что люди уже устали, или потому, что Анну коммунисты любили, собрание добродушно зашумело: «Больно ты уж, Лексевна, строга!» Чье-то весьма многозначительно сформулированное требование рассказать о связях племянницы Евгении Мюллер с оккупантами отвели так сердито, что спрашивающий сам был не рад и на ответе не настаивал. Словом, прошла Анна единогласно, при одном воздержавшемся, и этим воздержавшимся была она сама. По совету Северьянова Анна написала речь. В ней было все, что положено: и о великой победе под Москвой, и об освобождении Верхневолжска, и об укреплении антигитлеровской коалиции, и о том, что вражеский лагерь раздирают противоречия, и о крепости советского тыла, и о героизме тружениц-женщин, и многое другое. Переписывая речь вечером в тетрадку, Анна радовалась: веско получилось, серьезно. Но когда, взволнованная оказанным ей доверием, она поднялась, чтобы уже в качестве секретаря парткома говорить с коммунистами, ей почему-то вдруг сделалось стыдно оттого, что она собирается читать по бумажке. Отодвинув тетрадку и как-то сразу почувствовав себя свободней, она улыбнулась: