Александр Рекемчук - Избранные произведения в двух томах. Том 2 Страница 19

Брызгалов снова сел. Грудь его колыхалась от волнения, папиросный дым вился у ноздрей. Он, судя по всему, был доволен тем, что сейчас высказал со всей откровенностью. Тем, что сумел объективно и честно оценить случившееся.

— Но — помяните мое слово, Светлана Ивановна, — кто бы ни пришел на это место, все останется так, как было при Брызгалове. Разве только хуже станет…

«Вполне вероятно», — подумала Светлана.

— Унь-Ягинский промысел, — продолжал Николай Филиппович, — никогда не будет выполнять план. Или же план ему нужно давать с гулькин нос — так, для приличия… Вы — геолог, Светлана Ивановна, и вам-то уж известно, что Унь-Яга отжила свой век. Наше месторождение никогда не считалось богатым, а эксплуатируется уже пятнадцать лет. Что ж удивляться, если теперь залежь окончательно истощилась?.. Дебиты скважин падают день за днем, а некоторые совсем выдохлись: сколько ни качай — получается из пустого в порожнее. Пора закрывать Унь-Ягу, из нее уже ничего не выжмешь.

«Да, залежь действительно истощена», — мысленно подтвердила Светлана.

А вслух спросила:

— Николай Филиппович, вы обо всем этом говорили на бюро райкома?

— Говорил.

И что же?

Брызгалов нервно рассмеялся:

— Как что? Результат известен… Добро, еще «строгача» не вкатили!

Помолчали.

— А вы говорите — напутствие, совет… — чуть погодя, с оттенком укора в голосе, сказал Брызгалов. — Вот вам мой совет: эти два или три месяца, что вам придется заведовать промыслом, жмите на мастеров — пусть гонят добычу. Хотя бы с нарушением режима скважин. Тяните на плановую цифру. А потом…

Николай Филиппович подошел к вешалке, снял с крючка картуз защитного цвета и глубоко надвинул его на лоб.

— Потом переводитесь на какой-нибудь другой промысел. Например, на Джегор. Буду рад вас там встретить…

За дверью, в коридоре, слышался топот ног, оживленные голоса. Это сходились на разнарядку мастера, вернувшиеся из лесу: кто на попутной машине, кто на собственном мотоцикле, кто пешком — с ближних буровых.

Светлана Панышко прислушалась к топоту, голосам.

— Николай Филиппович, — сказала она, — я прошу вас провести сегодняшнюю разнарядку…

Но Брызгалов, уже накинув на плечо брезентовый плащ, тыкал кулаком за спиной, отыскивая запропастившийся рукав.

— Нет, — ответил он. — Не могу. Не имею права. Это уже — ваши полномочия… До свидания.

И, не оборачиваясь, вышел.

Светлана подошла к окну, провела ладонью по стеклу, матовому от пыли. Но стекло не прояснилось: пыль прикипела к нему с другой, наружной стороны.

Сквозь эту пыльную пелену Светлана Панышко видела, как прошагал к своему дому Николай Филиппович Брызгалов — решительно, размашисто, крупно.

«Что делать? Ах да, разнарядка…»

После разговора с Брызгаловым на душе у Светланы было пустынно и смутно. Осталось гнетущее чувство неуверенности, бесполезности какой бы то ни было деятельности, ощущение скуки — беспросветной и серой, как эта пыль на окне.

Вот и отпуск, о котором она так мечтала, не состоялся. И вдобавок — это назначение, которое будет в тягость и ей, и всем остальным.

«А все-таки правильно сделали — сняли Брызгалова», — вдруг решила она.

5

Наутро в комнату, где сидела Светлана Панышко, стремительно ворвался Бородай. Бухгалтер промысла. В сатиновых нарукавниках.

Если не брать в расчет эти сатиновые нарукавники, то весь облик Бородая ну никак, никак не вязался с обычным представлением о бухгалтерах. Обычно они строги, неприступны. Может быть, у себя дома они — воплощенное добродушие. А вот на работе совсем иное. Все им кажется, что улыбнись они разок помягче или на час-другой впади во благость — и уже кто-то полезет с нескромным заявленьицем, кто-то станет выпрашивать аванс в счет аванса, попытается, одним словом, нарушить финансовую дисциплину.

Даже со своим прямым начальством бухгалтера осмеливаются вступать в пререкания. Скажем, начальство кладет резолюцию: «Выдать». А бухгалтер поперек той резолюции пишет свою: «Выплата незаконна. Не выдам». Тогда начальство кладет вторую резолюцию: «Выдать»… Ну, тут уж, конечно, бухгалтер выдает. Не может не выдать, потому что вторая резолюция для него — закон. Но совесть у него теперь чиста. И ревизор не придерется.

Так вот, бухгалтер Унь-Ягинского промысла Бородай не вполне соответствовал этому укоренившемуся представлению. Он никак не мог обрести строгого вида. Он стремительно бегал по коридорам и врывался в комнаты. Руки, ноги, голова — все это у него вечно пританцовывало. К тому же Бородай был крайне смешлив. Он насмешничал над другими и над собой, забавлялся по любому поводу и без повода. Казалось, что его очень смешит даже то обстоятельство, что вот он — Бородай — является бухгалтером. Что он просто ради смеха согласился быть бухгалтером. И сатиновые нарукавники для этого надел — ради смеха…

Никогда нельзя было угадать, всерьез говорит он или прикидывается? Издевается или шутит? За или против?.. Нельзя было угадать.

Бородай ворвался в комнату и положил на стол перед Светланой кусочек плотного картона.

— Будьте любезны, пожалуйста, распишитесь, Светлана Ивановна. Это — для банка. Послезавтра будем зарплату выдавать… Вот здесь.

Бородай узким ногтем мизинца указал графу.

— Авторучкой можно?

— Пожалуйста. Если не шариковая. Шариковой ручкой банк запретил — паста выцветает…

Светлана тщательно очистила перо. Наклонилась над бланком… Ей еще ни разу не приходилось расписываться на таком важном документе. И ни разу еще не приходилось так долго соображать, прицеливаться, прежде чем поставить свою подпись. Решилась: «С. Панышк…» — закорючка.

— Чудесно! — похвалил Бородай, забирая карточку. — Я вас очень прошу, Светлана Ивановна, в дальнейшем на всех чеках расписываться именно так, без отклонений. А то, знаете, банк не близко…

Он вдруг заливисто рассмеялся, оглянулся на старшего плановика Инихова, читавшего за соседним столом «Промышленно-экономическую газету», и доверительно сообщил Светлане:

— А то, знаете, бывали случаи. В прежние времена, с начальством. Особенно по понедельникам, после выходного… Рука-то со вчерашнего дрожит — вроде бы и та подпись, да не та: с образцом не совпадает. Ну, банк и не примет чека… Приходится обратно возвращаться, за семьдесят километров. На два-три дня задерживалась зарплата по этой причине…

Светлана выслушала, спросила:

— А вы самому товарищу Брызгалову об этом говорили?

Бородай округлил глаза, выражая полное недоумение, и вдруг весело расхохотался:

— Разве я о товарище Брызгалове? При чем тут товарищ Брызгалов? Ха-ха-ха…

— В таком случае, зачем вы об этом мне рассказываете?

— Да это анекдот. Просто анекдот. К слову пришлось…

Бородай помахал в воздухе бланком, чтобы просохли чернила, и выбежал из комнаты.

Тогда Инихов оторвался от чтения «Промышленно-экономической газеты» и, ослепительно сверкнув вогнутыми стеклами пенсне, посмотрел на закрывшуюся за Бородаем дверь. Потом коротко, поверх пенсне, глянул на Светлану Панышко и, ничего не сказав, снова погрузился в газетные столбцы.

Светлана тоже ничего не сказала.

Она и плановик Инихов не разговаривали уже полгода. Поводом для этого послужило следующее.

Инихова вообще в конторе недолюбливали. В частности, из-за пижонского пенсне с вогнутыми линзами, сверкавшего молниеобразно и зловеще. За это пенсне его окрестили «Змеем Горынычем», подразумевая, вероятно, очковую змею — кобру.

Одевался Инихов с подчеркнутым педантизмом и носил брюки с такой острой складкой, что каждая штанина напоминала обоюдоострый меч. Соприкасаясь, обоюдоострые мечи издавали железный скрежет. Даже в морозы Инихов носил свои штаны навыпуск — поверх валенок. Всем было известно, что брюки Инихов гладит ежедневно, электрическим утюгом, собственноручно. Поскольку в браке Инихов не состоит и у него нет жены.

А это обстоятельство, в свою очередь, давало веские поводы для злословия. Все утверждали, что когда-то у Инихова имелась жена, но она от него сбежала из-за его потрясающей скаредности.

Инихов не курил, не пил и не покупал лотерейных билетов.

Говорили даже, что, движимый пороком стяжательства, он занимает у знакомых деньги и кладет их на сберкнижку.

Со всеми он был подчеркнуто сух и даже резок. Но особенно — с женщинами, что, вне всякого сомнения, подтверждало версию о сбежавшей иниховской жене.

Он страдальчески сморщился, когда Светлана Панышко впервые явилась в контору и села за стол в одной комнате с ним. Инихов морщился, когда она приходила на работу в новом платье, когда она разговаривала с кем-нибудь по телефону.

Но в окончательное расстройство чувств приводило его появление в комнате Таньки Соловьевой — секретарши заведующего и приятельницы Светланы.