Алексей Кожевников - Том 1. Здравствуй, путь! Страница 19

И опять:

— Зачем поезд, когда есть «доджик»? Он может возить лучше поезда, без дороги.

— Дела хватит и поезду и «доджику».

Заключил этот разговор Ахмет Каримов, бывший в тот раз переводчиком:

— Старики считают дорогу ненужной. И не верят в нее, думают, что она — обман, отговорка, а на самом деле мы приехали отнимать у казахов землю. Поэтому и ходят наши люди с разными машинками, с железной лентой, ставят вешки и колья.

Леднев едва стерпел до конца поездки, не разразился при стариках. Потом, без них, бурно ополчился на Елкина:

— Вот до чего довела ваша наглядная агитация. Вместо сторонников мы получили противников нашего дела.

— Что же надо бы по-вашему?

— Поменьше и потише гонять «доджик».

— Может быть, снять с машины колеса?

— Смеется тот, кто смеется последним. Не торопитесь смеяться.

— Это верно, согласен. Вот с постройкой надо торопиться. Вы недавно возражали. Как теперь?

— А вы не думаете, что неграмотные мудрецы видят дальше нашего, — будущее за автомобилем, он вытеснит рельсовый транспорт. Не напрасно ли стараемся мы?!

Слава «доджика» разливалась шире и шире, все гуще валил к нему народ. Обступят его, гладят, улыбаются.

— Зачем пришли? Чего еще надо, что забыли? — спросит недовольный Ахмет.

— Катай немножко.

— Катал уж, довольно по одному разу.

Но всегда находились такие, что не катались еще, и такие, что умели обмануть. Тут обычно подскакивал Тансык и начинал уговаривать Ахмета: покатай. Сам он не пропускал ни одного выезда, садился всегда на главное место, рядом с водителем. Охотно, даже с восторгом отвечал на все вопросы и щедро добавлял еще от себя, без спроса. Рекогносцировка, корректировка… сыпались из него, как горох из худого мешка.

— Ты стал инженером? — дивились люди.

— Больше. Я — пастух инженеров. Они умные люди, могут делать дороги, машины, но у них гнилые глаза.

Про то, как «доджик» победил лучшего коня, акыны сложили песню. Проведать его приехал сам Аукатым. Наездника вволю покатали, затем Елкин пригласил гостевать. На этот раз Аукатым согласился. Елкин спросил, как поживает Зымрык. Конь был в прежнем здоровье, Аукатым на нем и приехал. Разговорившись, наездник признался, что его сильно тревожит молва, будто в Казахстан пригонят табуны машин, а коней — под нож и в котел.

— Не бойся. Ты и твой сын будете ездить на конях, машины не помешают вам, — успокоил Елкин.

Молва о железной дороге, о состязании коня с шайтан-арбой была всепроникающей, наподобие степного урагана, который способен надуть летом сугроб песка, а зимой снега даже сквозь замочную скважину. Так через дыры в юрте молва залетела к ослепшему, одинокому Исатаю. Он начал громко звать, чтобы зашли к нему. Шолпан и Ахмет, приносившие ему еду, в тот момент были на работе, а Тансык не появлялся уже несколько дней. Исатая услышал прохожий и спросил, что ему надо.

— Приведи Тансыка! — попросил старик.

— Он теперь не ходит.

— Что с ним? — встревожился Исатай.

— Ничего. Он теперь только ездит на шайтан-арбе.

— Это же Ахмет.

— И Тансык. Ладно, скажу.

И верно — погодя недолго оба подъехали на шайтан-арбе. Ахмет ушел в свой балаган, Тансык — к Исатаю.

— Ты звал меня, аксакал?

— Да. Садись. Я слышу, ты стал большим начальником. Можно ли мне сесть рядом с тобой?

— Можно, можно, у нас с тобой ничего не изменилось. — Тансык обнял Исатая. Старик хотел знать, что творится кругом. Он постоянно слышит гул, крики, топот большого базара.

— Видят ли твои глаза хоть немножко? — спросил Тансык.

— Мало, только день и ночь. День желтый, как песок, ночь темная, как дым. Тебя не вижу совсем, узнаю по голосу.

— Ты поедешь со мной и послушаешь, какие у нас пошли дела.

При очередном агитационном выезде Исатая усадили в самую гущу пассажиров, чтобы при любой дорожной неприятности старика не ударило чем-либо. Тансык особо для него рассказывал больше и вдохновенней. В конце пути Исатай пожаловался:

— Мне не везет, всю жизнь видел плохое, а когда началось хорошее — бог закрыл мои глаза.

Двадцать восьмого октября 1927 года на заседании Совет труда и обороны постановил: «Туркестано-Сибирская железная дорога призвана в первую очередь разрешить задачу снабжения Средней Азии хлебом и обслуживать десятки миллионов населения Средней Азии и Сибири. Эта задача может быть выполнена только принятием Чокпарского варианта».

Совет труда и обороны постановил: «Утвердить Чокпарское направление для южного участка Туркестано-Сибирской ж. д.» Елкина назначили начальником строительного участка Луговая — Чокпар.

На очередном профсоюзном собрании Елкин отыскал Козинова и сказал:

— Ну, брат, радуйся: наша взяла!

— Я что, — проворчал скромно Козинов, — копошился, а толк какой, все равно что от блохи.

— Лишний козырь и большой — голос рабочих.

На том же собрании Козинова выбрали председателем рабочего комитета. Он ринулся в новое дело — в подбор опытных и дисциплинированных рабочих кадров, в борьбу с рвачами и пролазами, хлынувшими на Турксиб за деньгами и профбилетами.

Елкин, считавший профсоюзную работу менее важной, чем строительство, истолковал уход Козинова в преды как ошибку и, придя в рабочкомскую юрту, сказал:

— Мне, брат, с тобой надо поговорить, мне не нравится. Ты хороший бурильщик, я тебя метил на выемку бригадиром, и вдруг — в кабинет, разбирать сплетни. Ты — мужик серьезный и не к лицу тебе мыкаться по разным РКК, выпускать стенные газетки. Скалы — вот твое дело!

— Я, Константин Георгиевич, думаю совсем наоборот.

— И напрасно, напрасно: измызгают тебя по мелочам, — изболтаешься, обленишься, разлюбишь производство, потеряешь лицо и станешь «человеком из рабочкома». Видел я таких, знаю. Посидит месяц-два, глядишь, ускакал в другое место, в третье. Ни производства он не знает, ни рабочих, ни обстановки, какой-то коммивояжер — и везде и нигде, и толку нуль.

Козинов попытался доказать, что хороший профсоюзный организатор ценнее хорошего бурильщика, и особенно в условиях Турксиба, где профсоюзы слабы, где главной массой будет неорганизованный сезонник и грабарь, не изживший предпринимательских и кулацких привычек. Но инженер замахал руками, торопливо заговорил:

— Бурильщик есть бурильщик, а человек из рабочкома — потерянный бурильщик, мертвая душа. При нашей бедности сидеть бурильщику в предах, простите, хищничество, преступление! — и вышел. Его отношение к Козинову резко переменилось, он отбросил былую простоту, взял подчеркнуто вежливый, таивший пренебрежение тон, именовать стал в глаза уважаемым товарищем, а заглазно «человеком из рабочкома».

На Луговой началось, по оценке одних, столпотворение, по оценке других, чудесное преображение. И проходящие мимо и особые поезда везли сюда плотников, грузчиков, землекопов-грабарей с лошадьми и двухколесными тележками-грабарками, круглый и пиленый лес, шпалы, рельсы, грузовые автомобили, тепловозы, разобранные на части экскаваторы.

Казахи удивлялись на грабарей, и знающие русский язык кричали им:

— Зачем привез кони? Здесь кони много, пять — семь рублей голова.

— Ваши не годятся нам, — откликались грабари. — Ваши дикие, знают одно седло, а наши умные, ученые, знают и седло, и хомут, и оглобли, и постромки.

— И наших можно учить.

— Говорят: сам скорей помрешь, чем научишь.

— Возьми пробуй! — предлагали казахи коней.

— Некогда, — отказывались грабари.

Вокруг одинокого станционного домика и кратковременных изыскательских привалов за несколько дней выстроился большой город из палаток, юрт, землянок, балаганов. Он сразу получил несколько любопытных названий — юртяной, полотняный, ситцевый, копай-город.

Рядом с ним на запасном пути остановился укладочный городок, как называют поезд, в котором живут укладчики железнодорожных путей. Он вполне заслуживал это имя, в нем были вагоны-квартиры, вагоны-общежития, вагон-контора, вагон-кухня и столовая, вагон-партбюро, местком и красный уголок, вагон-кузница и слесарня, вагон — столярноплотничья мастерская, вагон-склад, вагон-лавка, вагон-амбулатория, вагон-баня, платформы с топливом. Все, как в настоящем городе.

Вдоль запасного пути вытянулся беспорядочный, ничем не покрытый навал всякого стройматериала и машин, который называли складом.

Уже не в первый, а возможно, в сотый раз Елкин убеждался, что грабари быстрей всех приживались на новом месте. Через час-полтора после высадки из вагона уже стояла белая палатка, рядом горел костерок, над ним висели котелки, чайники, около них хлопотала хозяйка, недалечко играли ребята, хозяин сидел на грабарке и, попыхивая трубкой, чинил конскую сбрую. Во всем было несокрушимое, домашнее спокойствие. Грабари удивительно умели не оставлять его на своей родине — Украине, а возить с собой по всей Руси. Ничто — ни вологодские топи, ни Сибирские леса, ни азиатские и казахские пески, ни морозы, ни жара — не могло нарушить его, даже поколебать.